полному пресыщению, то сближаясь, то отталкивая друг друга. Это была какая-то цыганская жизнь, фантастически окрашенная сумрачным светом политической грозы. Мы, немцы, не созданы для такой жизни; мы прежде всего ищем постоянства и спокойствия в наших привязанностях и потому так охотно переносим скуку. В один прекрасный день мне пришла в голову несчастная мысль заговорить с Атенаис о браке. Предрассудки и обязанности моего звания исчезли для меня под влиянием страсти и тогдашнего брожения умов. Я надеялся, что Атенаис, став моей женой, научится сдерживать себя и что сознание нового общественного положения благодетельно подействует на её богато одарённую природу. Разве все мы не безумцы и не рабы нашего воспитания! Из женщины, вышедшей из народа, с известными наклонностями и привычками, которая даже искусство могла понять только с внешней, чисто материальной стороны, я, аристократ-якобинец, хотел сделать какую-то принцессу! Попытка кончилась полной неудачей. Атенаис не только не изменилась к лучшему, но с каждым днём становилась заносчивее и заявляла новые притязания и требования. Человек более спокойный и рассудительный, прямо идущий к своей цели, без колебаний и излишнего рвения, вероятно, нашёлся бы и при этих обстоятельствах, но я решительно не знал, как выйти из моего затруднительного положения. Вскоре я начал раскаиваться в моём обещании; собственное сознание мучило меня более упрёков сестры. Вдобавок общественные дела приняли оборот, крайне неприятный для меня. Война против Германии была почти решена, так как только она могла пробудить полузаснувшие революционные страсти. Даже самые увлекающиеся оптимисты должны были убедиться, что трудно ожидать хороших результатов от брожения, в котором были уже все задатки гибели. Медленно, но неуклонно зрела во мне решимость уехать из Парижа и расстаться с Атенаис. Разлука при других обстоятельствах вряд ли огорчила бы кого-нибудь из нас. Атенаис, видимо, желала сменить любовника, и я должен сказать ей в оправдание, что я был настолько капризен и угрюм в обращении с нею, что она не могла находить особенного удовольствия в моём обществе. К несчастью, мы оба любили ребёнка одинаково сильно и нежно. Инстинкт матери и женщины подсказал ей, что я намереваюсь уехать из Парижа и увезти с собою дочь; поссорившись со мной однажды, она заявила, что скорее убьёт девочку, чем оставит её на моих руках. Эта угроза ещё более укрепила меня в моём намерении. Ребёнок, воспитанный подобной матерью, во время господства анархии заранее обречён был на гибель. Мой секретарь Армгарт вызвался помогать мне и составил план похищения. Ему удалось уговорить кормилицу, которая за известную сумму денег согласилась проводить нас до Брюсселя. Несравненно труднее было обмануть Атенаис, но и тут нас выручила её страсть к Дантону, одному из самых могущественных деятелей революции. Она употребляла все усилия, чтобы возбудить мою ревность и довести меня до бешенства; я, со своей стороны, разыгрывал роль обманутого любовника, осыпал её упрёками, чтобы поддержать её увлечение, так как поставил себе задачей во что бы то ни стало вырвать маленькую Магдалену из парижского водоворота. Атенаис отправилась однажды со своим возлюбленным в одну из окрестных деревень Парижа. Мы воспользовались этим, чтобы увезти ребёнка и кормилицу, и благополучно достигли Брюсселя, а там уже нечего было опасаться каких бы то ни было преследований. По приезде в Вену необходимо было позаботиться об участи Магдалены. Тут я случайно узнал, что Армгарт ухаживает за одной девушкой, но что бедность мешает ему жениться. Я помог ему деньгами и предложил место в государственной канцелярии, с тем, чтобы молодые супруги взяли к себе мою дочь и воспитали её как своё собственное дитя. После этого я много лет ничего не слыхал о Дешан и был убеждён, что она погибла в числе многих других жертв революции. Но вслед за провозглашением Бонапарта первым консулом я опять услыхал её имя. Газеты восхваляли её не только за голос, но за красоту и неподражаемую игру и называли её звездой французской оперы. Помимо этого я узнал частным образом, что Атенаис пользовалась особым покровительством супруги первого консула. Вы, быть может, спросите меня, почему я с тех пор не сделал никакой попытки помириться с женщиной, игравшей такую важную роль в моей жизни? Сознаюсь откровенно, что я боялся влияния подобной матери на мою дочь и не хотел ни с кем делить моих забот о ней. Но, как всегда бывает в натянутых положениях, судьба явилась мне на помощь и избавила меня от тяжёлого объяснения с вами и Магдаленой.
— Я убеждён, — сказал Эгберт, — что она и сегодня выручит вас, и всё кончится наилучшим образом.
Граф Вольфсегг молча поднялся со своего места. Был ли он потрясён рассказом о своём прошлом и чувствовал потребность уединения, или какое-нибудь дело призывало его, но, простившись с Эгбертом, он поспешно свернул в боковую аллею и исчез за деревьями.
Теперь ничто не мешало Эгберту предаться своим мыслям. Он сидел недалеко от того места, где упавшая муфта принесла ему знакомство с певицей. Ему живо припомнилась эта встреча, весь разговор, смеющаяся Зефирина, старый маркиз... Тут за деревьями прошла Антуанета под руку со своим старым родственником. Что сталось с нею? Эгберт на днях прочёл в газетах известие, что маркиза Антуанета де Гондревилль назначена первой фрейлиной новой императрицы, с оговоркой, что Мария Луиза знала маркизу ещё в Вене и сама выразила желание иметь её в своём штате. Вот всё, что Эгберт знал о ней. Граф упорно молчал о своих родственниках; старый маркиз Гондревилль последовал примеру дочери и сына и переселился во Францию. Одна только мать Антуанеты, по-прежнему ненавидевшая Бонапарта, осталась в Австрии. Ни Эгберт, ни Магдалена не решались расспрашивать графа о его племяннице, зная, насколько это будет неприятно ему. Но здесь, среди этих деревьев, перед этим великолепным дворцом, который сделался её жилищем, образ красивой девушки опять воскрес в душе Эгберта. Предчувствие говорило ему, что она несчастна и что действительность не оправдала её ожиданий. Но ему и в голову не приходило, что в эти минуты, когда он предавался ленивому раздумью, только несколько шагов отделяет его от прекрасной маркизы.
В непосредственном соседстве от дворца отделено было от сада небольшое пространство, исключительно предназначенное для императора и его двора. Высокие густые деревья и живая изгородь за решёткой служили достаточной защитой от праздного любопытства гуляющей публики.
В одной из боковых аллей этого небольшого дворцового сада, который был совершенно безлюден в этот ранний час утра, медленно ходили взад и вперёд кавалер и дама. Никто не решился бы помешать их разговору,
