Огненный бассейн. Сборник фантастических романов - Джон Кристофер

Я вдруг осознал, как важно быть самим собой — вспыльчивым и презрительным или обеспокоенным и жалким, но самим собой, и продолжать действовать по-своему; в сущности, это означало быть человеком. Мир и гармония, которые предлагали дядя Ян и остальные, на самом деле были смертью, потому что, не будучи самим собой, потеряв индивидуальность, ты не живешь.

Первым уроком должна была быть химия, но учительница не появилась. Хильда Гузенс и еще несколько занялись заданиями; остальные болтали. Вдруг распахнулась дверь. Но вошла не миссис Грин, а волосатый маленький уэллсец по имени Уилли, который преподавал физкультуру.

Он закричал:

— Уроки кончены! Расходитесь!

Энди спросил:

— Почему?

Уилли с важным видом ответил:

— Распоряжение полиции. Эксетерские триппи выступили. Они пройдут несколькими милями севернее, но нужно принять меры предосторожности. Расходитесь.

Мальчик по имени Марриот сказал:

— Я живу в Тодпоуле.

Тодпоул находится в шести милях к северу от школы. Уилли ответил:

— Ну, туда идти нельзя. Вдоль их пути всех эвакуируют. Вероятно, через час-два все успокоится, а пока свяжись с полицией.

В сарае для велосипедов я подождал, пока Энди кончит возиться со своим. Сарай опустел раньше, чем он распрямился. Я сказал:

— Пошли — мы последние.

— Я вот думаю…

Я нетерпеливо заявил:

— Можно ехать и думать в одно и то же время.

— Я бы хотел взглянуть на это.

Прошло несколько мгновений, прежде чем я догадался, что он говорит о триподе.

— Дорога перекрыта.

— Сможем обойти.

“Сможем”, а не “могли бы”. И “мы” значит — отступления нет, иначе он решит, что я струсил.

Я сказал:

— Вряд ли он отличается от того, что мы видели.

— Наверно, нет. — Он вывел велосипед из сарая. — Все равно хочу взглянуть.

День был ясный, но в ветре, поднявшем тучу листьев, чувствовалась зима. Людей было мало, и все шли в противоположном направлении.

Дорогу перекрыли в полумиле от городка. Поперек дороги стояла полицейская машина, рядом с ней курил сигарету полицейский, другой сидел за рулем. Нам нужно было миновать их. Слева простирались открытые поля, но справа — поросший лесом холм.

Я сказал:

— А как же велосипеды?

— Не волнуйся. Спрячем в кювете.

Велосипед мне подарили месяц назад на день рождения, гоночный велосипед, о котором я давно мечтал. Я осторожно положил его в траву. Мы пролезли в дыру в изгороди и направились к деревьям. Укрывшись, мы держались поближе к дороге. Прошли в ста метрах от полицейской машины; курящий полисмен посмотрел в нашу сторону, но, по-видимому, нас не заметил.

Если нас не увидел полицейский, очевидно, не увидит и трипод. Я почувствовал себя увереннее. Даже ощутил какую-то беззаботность. Пели птицы — дрозды, слышалось характерное щелканье фазанов. Обычные звуки природы. Какая сумасбродная затея — погоня за триподом. Если даже он двинулся, то может снова остановиться, как тот, на болотах, или сменить курс. Деревья кончились, и мы укрылись под изгородью, окружавшей поле, на котором паслись коровы фризской породы. Слева от нас местность понижалась, открывая вид на окрестности. На многие мили виднелись поля, рощи, фермы. На удалении солнце отражалось в реке.

Но солнце отражалось еще от чего-то — более холодным отражением. И это отражение приближалось к нам. Его топот перекрывал пение птиц и мычание коров.

Энди сказал: “К изгороди…” Мы перебежали метров тридцать по открытому лугу и легли. Видел ли он нас? Мы находились еще далеко, но мы не знаем, насколько далеко он видит. Я надеялся, что теперь мы спрятались. Энди прополз вперед, откуда ему лучше было видно, после недолгого колебания я присоединился к нему, оцарапав руку о куманику.

Он прошептал: “Я забыл, какой он смешной — как механический клоун”.

Три ноги, каждая в свою очередь, двигались неуклюжей и семенящей походкой. Выглядело это смехотворно.

И хотя каждый шаг покрывал не менее десяти метров, продвижение казалось медленным и трудным. Гулкий ритм становился громче, я расслышал жужжание вертолета, очевидно, следившего за триподом. Я подумал о грациозности и быстроте истребителя “Харриер” и не мог понять, почему этому отвратительному чудовищу позволяют бродить свободно, почему в тот момент, как оно отделилось от триппи, не был отдан приказ об атаке. Но когда треножник подошел ближе, я увидел крошечные точки, цеплявшиеся за его гигантские ноги. Он принес с собой своих последователей. И я уже слышал их пение и крики, слов разобрать было нельзя, но голоса звучали дико и радостно.

— За что они держатся? — спросил Энди.

— Не знаю. — Нога с громом опустилась, другая взметнулась в небо, и я почувствовал головокружение. — Немного не дошел до нас.

Энди кивнул:

— Около ста метров. Но не поднимай голову.

Не нужно мне было говорить. Мы смотрели, как треножник с громом удаляется по долине между нами и Тодпоулом. Нога опустилась в воду, высоко взлетели брызги, сверкая, как алмазы. Триппи разразились чем-то похожим на гимн. Затем, когда очередная нога достигла высшего пункта своего подъема, что-то отделилось от нее и упало. Пение не смолкло ни на мгновение, а фигура упала на поле, как камень.

Мы ждали, пока трипод не скрылся из виду, потом подошли посмотреть. Девушка лет шестнадцати, в джинсах, с переломленными ногами. Я подумал, что она мертва. Но когда Энди наклонился к ней, она прошептала: “Да здравствует трипод…” Губы ее еле двигались, но она улыбалась.

Потом улыбка померкла, девушка умерла.

Самый далекий от Лондона треножник двинулся первым, остальные по очереди выступили в марш на столицу. Последним вышел трипод из Фарнхем Коммон, и тогда авиация получила свободу действий. В новостях ничего не показывали, но было объявлено, что все триподы в Англии уничтожены. Добавлялось, что аналогичные действия предприняты в других странах. Кризис кончился, мир свободен от триподов.

Я догадывался, почему по телевидению ничего не показали, хотя нападение на самый первый треножник показывали. Это было отчаянное решение. Многие триппи, цеплявшиеся за треножники, убиты, и это не хотели показывать. Ужасно, особенно если вспомнить, что среди них могли оказаться люди, которых я знал; например, не было никаких известий о матери Энди. То, что они, подобно девушке на поле, умерли счастливыми, не делало их смерть менее ужасной.

В следующие несколько дней утверждалось, что жизнь возвращается к норме. Странно, однако, что так мало об этом говорили, особенно если вспомнить шумиху после первой высадки. Думаю, действовала цензура, но почему она по-прежнему была нужна?