Закон оружия - Силлов Дмитрий Олегович sillov

Мост грохнулся поперек рва. А на него вскочил здоровенный зверь. Человек не человек, лешак не лешак – чудо сказочное, волосатое и жуткое своей непонятностью, нечеловечьей ловкостью и быстротой.

Сбросив с себя мост, чудовище вскочило на него, смахнуло лапой с верхнего, самого толстого бревна воткнувшиеся в него стрелы, ухватилось за тот конец, что потоньше, уперлось ногами, рыкнуло утробно…

Словно нитки, лопнули прочные арканы – и в лапах зверя оказался вековой дуб, которым оно, не долго думая, с размаху садануло в днище подъемного моста – единственной преграды, защищавшей городские ворота…

Проезжая башня содрогнулась, словно живое существо.

– Ох ты!!! – хором вскрикнули Кузьма и Егор, хватаясь один за тын, другой – за самострел, укрепленный на прочной кленовой станине. И Тюря, глядишь, удержался бы, когда б от вида дива дивного не открыл рот и незнамо зачем не вцепился как черт в грешную душу в длинную рукоять своего топора…

Тюре показалось, что дощатый пол ушел у него из-под ног. Он неловко кувырнулся вперед – и полетел, аки птица…

«Прими душу мою, Господи…» – успел подумать Тюря.

И, шмякнувшись на мягкое, скатился по широкой спине чудовища. И даже почти упал. Его поймали за пояс.

«Как вшу отловила, – успел подумать Тюря. – Прими душу…»

А додумать молитву не успел.

Его глаза встретились с глазами чудовища…

Почти всю свою жизнь алмас провела в темной железной кибитке. Первое время ее кормили живыми сусликами и земляными зайцами, приучая убивать ради того, чтобы жить самой. Сначала она, привыкшая во дворце императора к нежным, сладким фруктам, чуть не умерла с голоду. Но жажда жизни оказалась сильнее. Когда она подросла, ее стали кормить жеребятами тарпана[125]. Еще через некоторое время к ней в кибитку через люк в крыше сбросили раба.

В темноте трудно распознать, что за мясо ты ешь. Это оказалось более нежным и сладким, чем жесткая конина. Потом ей приходилось убивать людей и при свете дня. Сначала их было немного жаль – они напоминали ей тех безволосых существ, которые кормили ее и играли с ней в детстве. Но эти люди были другими. Они пытались причинить ей боль, бросая в нее острые палки. А еще все они пахли ужасом, как тот земляной заяц, которого первым бросили к ней в кибитку. Наставник говорил – любой, кто боится тебя, должен умереть…

Он думал, что сам не боится. Что если он внушает ужас другим людям и что если у него в руках Вместилище Смерти, то ему неведом страх.

Он ошибался. Любой человек боится чего-то. Наставник просто боялся меньше других…

От того, кого она сейчас держала за пояс, страхом не пахло. От него исходило что-то другое. Ранее неведомое, теплое, щемящее, из-за которого лапы алмас сами собой расслабились, потеряв железную твердость…

Со стуком опустился на мост тяжелый дубовый комель. Алмас осторожно поставила на ноги своего пленника и почему-то отвела глаза в сторону…

– Господи, краса-то какая! – изумленно выдохнул Тюря.

Свободный от условностей этого мира ум Тюри с детской непосредственностью отмел и спутанные серые космы, и согнутую годами пленения спину, и перепачканный свернувшейся кровью рот… Не случайно в далеком Халогаланне[126] воспевали скальды в своих сагах великий дар и великое проклятье богов и юродивых – видеть сердцем. Сейчас перед Тюрей стояло не лохматое чудовище, а прекрасная древняя валькирия…

– Они тебя заставили, да? – спросил Тюря, несмело дотрагиваясь до руки богини. – Били?

От этого прикосновения по телу алмас пробежала непонятная дрожь. Ее пальцы разжались. Корявая дубина упала, со стуком прокатилась по бревнам и ухнула в ров…

Замерли защитники Козельска на стенах. Сама собой смешалась в кучу, замедлилась и остановилась кипчакская конная «карусель». Качнулись книзу острия копий железных кешиктенов. Лишь Субэдэ по-прежнему бесстрастным оком смотрел на происходящее с вершины холма. Тяжелые мысли ворочались в его голове.

«Так вот что ты еще умеешь, горная воительница, сокрушающая крепости. Так вот что не смогли убить в тебе железная кибитка и живое мясо. Неужто правы сказители-улигерчи, что даже бог войны Сульдэ когда-то умел любить. Что уж говорить об алмас…»

– Пойдем к нам, – просто сказал Тюря. – Там тебя никто не обидит.

Трудно сказать, поняла ли его алмас. Внезапно в ее глазах мелькнул страх. Но за себя ли?

Глаза алмас видели лучше, чем глаза людей. Она бросила взгляд назад, на замерший конный вал, – и дальше, на холм, туда, где человек в черном плаще доставал из его складок продолговатый предмет, одновременно отдавая приказ толстому барабанщику на белом верблюде.

Алмас осторожно провела ладонью по волосам стоящего рядом с ней существа, словно пробуя на ощупь, не привиделось ли ей оно? И тут же вновь ее лапы стали каменными. Но не страх и не ожидание боли влили силы в этот камень. Новое, неизведанное ранее чувство заставило алмас схватить Тюрю за пояс и за грудки и точным броском зашвырнуть его обратно на сторожевую площадку проезжей башни.

Тюря и охнуть не успел, а уж понять что-то – тем более. Движения алмас были намного быстрее человеческих. Миг – и он камнем, выпущенным из пращи, взлетел вверх – и тут же, перелетев через тын, словно выдернутый из речки лещ шлепнулся на брюхо, больно ударившись грудью о деревянный настил.

– Ж-живой? – только и смог выдохнуть Кузьма.

– Живой… кажись, – простонал Тюря, хватая ртом воздух. От удара у него перебило дыхание. Но это не помешало ему на карачках метнуться к тыну и, свесившись, просипеть:

– К нам! К нам давай!!!

Алмас уже лезла по стене. Ей оставалось совсем немного…

Рокот барабанов настиг ее, когда до смотровой площадки оставалось не более сажени. И кто знает, что ее остановило – залп железных пуль, выпущенный из аркебузов пришедшими в себя Желтозубыми или же вырванный из четырехпалого когтистого кулака пучок тонких детских волос…

Их взгляды встретились вновь – русского воина и древней валькирии. Но ее взгляд уже не принадлежал этому миру…

На острые колья, воткнутые в дно крепостного рва, алмас упала уже мертвой…

– Бей!!! – выдохнул-проревел воевода, как и все, потрясенный увиденным.

Словно того и ждали десятки русских луков, зло прозвенев тетивами, и не руками, а сердцами стрелков посылая смерть в смешавшуюся толпу степняков…

– Таку девку загубили, нехристи! – бормотал Тюря сквозь слезы, голыми руками, без перчаток, натягивая тетиву самострела и не замечая кровавых порезов на пальцах. – Вот я вам ужо, ироды! Вот я вам! Попомните Тюрю!

Сторожа переглянулись. Егор показал глазами на окровавленную тетиву и коротко кивнул старшему.

– Давай, парень, – сурово сказал Кузьма, отодвигаясь и суя в руки Тюре деревянное ложе. – Отомсти за любу свою.

– Я?!

Чтобы гридень, да еще сторож проезжей башни дозволил холопу коснуться самострела!..

– Ты! Ныне перед ворогом мы все русские люди, что за землю свою грудью встали. Слыхал, что воевода сказал? Бей, говорю!

Больше Тюря себя упрашивать не заставил. Смахнул рукавом слезу, приник к ложу, и, хоть не стрелял из такого оружия отродясь, с отчаянной силой надавил на скобу. Хлопнула тетива – и два всадника, пробитых одним болтом, покатились с коней. Сердцем – им не только видеть можно…

Со стены тоже прозвучала короткая команда, брошенная последним из чжурчженей. Гигантская ложка, влекомая туго скрученными жгутами, набрала скорость и жестко ударилась о балку-ограничитель. Словно рой злых шмелей прожужжал над головами русских воинов – и врезался в самую гущу кипчакских лучников.

Основная масса железных шипов размером с кулак, состоящих из четырех смотрящих в разные стороны жал, прошлась по головам всадников. Сила удара русского камнемета была такова, что заточенные жала насквозь пробивали и усиленные железными бляхами шлемы, сработанные из толстых буйволовых шкур, и многослойную кожаную броню всадников. А внизу, под стеной, вновь стонали натягиваемые жгуты Игнатова камнемета, и снова, и снова метали в ордынцев оперенную смерть русские луки и самострелы.