Нюрнбергский эпилог - Аркадий Иосифович Полторак

Нужно было хорошенько подготовить смену скомпрометированному ефрейтору. Ведь шла война с Востоком, наступал Советский Союз. Внутри Германии все более активно действовали в подполье антифашистские организации во главе с набиравшей новые силы Коммунистической партией Германии. А Шахт и другие заговорщики свою задачу видели в том, чтобы, убрав Гитлера, спасти капитализм в Германии, спасти господство монополий, не допустить никаких случайностей и не упустить власть.

Яркий свет на характер антигитлеровского заговора немецкой монополистической буржуазии и помещичье-юнкерских кругов пролил на Нюрнбергском процессе допрос свидетеля Гизевиуса — видного немецкого полицейского чиновника и в то же время тайного агента американской разведки. Изыскивая пути для того, чтобы, сбросив Гитлера, сохранить за собой власть, заговорщики установили связь с американскими разведывательными органами в Швейцарии, которые тогда возглавлял Аллен Даллес. Отдельные патриотические элементы, участвовавшие в заговоре, вроде полковника Штауффенберга, не могли изменить его основной направленности. Это был заговор хищников против хищника, сговор германских реакционеров с реакционными кругами США и Англии.

Но, оказавшись на скамье подсудимых, Шахт пытался обратить в свою пользу даже показания Гизевиуса. Ему так хотелось добиться признания Международным трибуналом того факта, что именно он был одной из решающих фигур заговора и стал таковой еще до войны.

На скамье подсудимых эта попытка Шахта, естественно, вызвала раздражение. И не потому, разумеется, что Шахт стремился спасти свою жизнь. Его вчерашним коллегам обидно было, что никто из них не подумал хоть в последние месяцы существования империи создать себе такое, как он, алиби. Эта лиса умудрялась так служить Гитлеру, что в случае победы всегда можно было доказать, будто последняя не могла бы быть достигнута без титанических усилий доктора Шахта, а при поражении все выходило наоборот: никто столько не сделал для уничтожения тирании, как доктор Шахт. Эта дьявольская, с двойным дном тактика Шахта вызывала зависть, а из зависти рождалась ненависть.

В перерыве Бальдур фон Ширах стал объяснять своим коллегам, каким образом Шахт построил бы свою защитительную речь, если бы Гитлер победил и пришлось бы отвечать за участие в заговоре. Тогда он наверняка заявил бы:

— Как вы смеете утверждать, что я состоял в заговоре против Гитлера, в то время как хорошо известно, что я всегда был одним из его самых верных союзников. Только потому, что Гизевиус вам сказал это? Да он же сам был предателем, пошел на службу врагу во время войны. Разве вы не видели в документальных фильмах, как сердечно я приветствовал Гитлера в Анхальт-Бангофе после его возвращения из Парижа в тысяча девятьсот сороковом году? Разве вы можете забыть, что именно я собрал необходимые средства, чтобы помочь фюреру победить на выборах тысяча девятьсот тридцать третьего года? А кто приложил подлинно титанические усилия, чтобы обеспечить финансирование наших вооружений? Не стройте себе иллюзий, без меня вы не выиграли бы войну. А разве вы можете забыть мои речи в связи с аншлюсом и в Праге? Разве вы можете при этих условиях сомневаться в моей верности фюреру?..

Все слушавшие эту импровизацию Шираха смеялись. Только Шахт по-прежнему был невозмутим. Пусть смеются, лишь бы Гизевиус говорил то, чего ожидает от него Шахт.

Но Гизевиус говорил не всегда то и не всегда так, как хотелось бы Шахту. Вот он сообщает, что один из заговорщиков, а именно генерал Гальдер, еще до войны встречался с Шахтом и вел переговоры по поводу путча. Однако тут же оговаривается:

— Я хочу подчеркнуть, что в отношении Шахта не только я, но и мои друзья не раз задумывались. Шахт всегда оставался для нас вопросом, загадкой.

«Загадка» Шахт слушал и сардонически улыбался. Какая же загадка? Никакой загадки, в сущности, не было. Просто политический барометр еще не показывал, что пора пустить механизм заговора в действие. Тогда, в 1938 году, на полный ход был запущен другой механизм под лаконичным названием «Мюнхен». И то был заговор, но не против Гитлера, а с помощью Гитлера против Советского Союза. Привести же в действие заговор против фюрера потребовалось только тогда, когда с треском провалился блестящий мюнхенский план и солдаты с Востока уже настойчиво стучались в берлинские ворота.

Вот на этом этапе Шахт действительно примкнул к заговору. Но и здесь на всякий случай так обставил свое участие в нем, что, спокойно проводив на гиммлеровскую плаху неудачливых путчистов, сам отсиделся в лагере до тех пор, пока не закончилась война.

В Нюрнберге он, конечно, утверждал, что непосредственно участвовал в организации покушения на Гитлера. Однако Гизевиус, отвечая на вопрос обвинителя, должен был признать, что Шахт даже не знал конкретно, когда намечалось покушение на Гитлера.

Доктор Дикс решительно пренебрег этой «деталью». Он предпочел нырнуть в глубины истории. Адвокат ставит Шахту вопрос:

— Известны ли вам из истории случаи, когда сановники какого-либо государства пытались свергнуть главу государства, которому присягали на верность?

— Я думаю, что в истории любой страны имеются такие примеры, — кротко отвечает Шахт.

Подсудимый проявляет полную готовность тут же пуститься в далекий экскурс, но председательствующий сразу прерывает его. И Шахту и его защитнику делается напоминание, что трибунал легко обойдется без исторических примеров.

Тем не менее доктор Дикс вернулся к этому в своей защитительной речи, преследуя, видимо, две цели: во-первых, показать, что панегирики в адрес Гитлера и гитлеровского режима, произнесенные некогда Шахтом, являлись, по существу, формой маскировки заговорщика; а во-вторых, добиться моральной реабилитации своего подзащитного в той среде немцев, которая упорно не хотела принимать во внимание никаких оправданий для крупного правительственного чиновника, если он во время войны вступил в сделку с противником, и потому назвала бывшего министра без портфеля изменником.

— История учит нас, — начал адвокат, — что как раз заговорщик, если он принадлежит к избранным лицам и осуждает главу государства, с внешней стороны всегда старается показать свое подобострастие.

В этой связи доктор Дикс сослался на весьма эффектную пьесу Ноймана. В ней раскрывается история убийства русского императора Павла его первым министром графом Паленом. Царь до самого последнего момента верил в демонстративно подчеркнутую преданность графа. И неспроста. Сохранился документ, адресованный Паленом русскому послу в Берлине незадолго до покушения. В нем граф Пален все время величает Павла «нашим светлейшим императором».

Эту свою историческую справку адвокат закончил словами:

— Характерно, что пьеса Ноймана называется «Патриот». Известные проповедники морали, которых сегодня очень много и которые требуют стальной крепости для сохранения принципов, не должны забывать, что сталь имеет два свойства: не только твердость, но и гибкость.

Затрудняюсь сказать, убедили ли слова Дикса кого-либо из немцев. Но западные судьи сочувственно отнеслись