Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3 - Александр Солженицын

На подбородке – бородавка, а на ней – свиток седых волос. (Вставить? не вставить? Для корреспондентской зоркости – ценно, для тенденции – не полезно.)

– Правда, к большому делу налипли тёмные люди. Теперь появилось множество самозванцев, они безконечно опасны для народного дела. В одной волости сожгли земские продовольственные склады. Но это всё временное, преходящее… Всё это схлынет, станет на твёрдую почву.

– А что известно о намерении противника? Он готовит решающее наступление на Петроград?

– Очень возможно. Мы держим немцев только силой оружия, Двина – крепка, по ночам крепкие морозы, и, если не будет внезапной быстрой оттепели, – военные действия вполне возможны.

Совсем не генеральская, а интеллигентская приятная манера говорить и обращаться. Самому корреспонденту, даже не по профессии, просто приятно с ним говорить. Затронуть вопросы и более тонкие.

– А что вы можете сказать, генерал, о бывшем царе?

Генерал смотрит умными, усталыми, проницательными глазами:

– Да что же! Безвольный человек – вот почти всё, что можно о нём сказать.

Например, так: «Пожилой генерал с алым бантом на прямоугольной старой сильной груди в смехе показывает белые мальчишеские зубы и весело хрипит сквозь табачный горький дым».

– Между прочим, Государь не любил газет. Хотя неверно утверждают, что он их вовсе не читал.

– Но был ли он, по крайней мере, умён?

– Умён ли – не знаю, я его так мало знал.

– Разве мало?

– Мне редко приходилось с ним говорить. Я занят был своим делом. А он – всегда молчалив, и его молчание было не без хитрости. Не знаю, кому он верил, но мне – нет. Он постоянно прислушивался лишь к своим ежедневным советчикам, кто его тесно окружал. А кто видел его раз в месяц или реже, как, скажем, Михаил Владимирович Родзянко, – тот действовать не мог.

– Фредерикс? Воейков?

– Фредерикса, знаете, мне жаль. Разве можно винить его за преклонность лет или за преданность Государю? А вот Воейкова – нисколько не жаль.

– Протопопов?

– Не было более противостоящих фигур, чем Протопопов и я.

– А как влияла императрица?

– Да, она на него нехорошо влияла. Она и с матерью царя была в дурных отношениях.

Запишем так: «С рыцарской сдержанностью, принизив тихий голос, Рузский говорит о роли царицы в интимных делах государства».

– Ужасно, ужасно… Царица имела определённое влияние на царя. Отсюда и многое объясняется в его характере. На него всегда имел влияние тот, кто последний сказал.

Пожалуй: «У генерала – просто безсознательно добрая, рассеянная улыбка. Он – как бы намекает на безхарактерность и духовную шаткость отрекшегося царя».

– Это был… это был осторожный, скрытно размышляющий человек.

…Ещё недавно полный, но либеральный хозяин петроградской печати (когда он был командующим Округом), Рузский пользовался большой симпатией газетных кругов – и ценил это. Он знал, что отношения с прессой – деликатный пункт и эффективный путь. Чтобы завоевать общественное мнение, Главнокомандующий пристоличного фронта не должен пренебрегать печатью, а дружить с ней, это и есть собственно Петроград, а «Русская воля» сильна поддержкой банковских кругов, а с «Биржевыми ведомостями» особенно надо дружить, это газета самовластная. Да ещё всякий раз, когда он говорил о царе или особенно о царице, – в душе поднималась незабываемая, незатираемая обида, как он был снят с Северного фронта, безусловно по настоянию царицы, и вынужденно отдыхал долее своего лечения, и потом унизительно не назначался вновь, пришлось искать обходное влияние. Всегда в душе это приходилось подавлять, обсуждать только с женой, страдающей от унижений, – а вот теперь давление раздвинулось, рассвободилось, и можно было впервые высказаться открыто, для общества. Однако именно в событиях последних дней генерал настолько потерял опору, чувство равновесия, что невольно искал его, даже и в этом интервью. Он как будто слишком зашагнул уже, зашагнул.

– Но надо помнить, что Александра Фёдоровна была совсем больная. Больное сердце.

– Но она – истеричка?

– Нет, нельзя сказать. Она – выдержанная женщина, в ней чувствуется характер. А вот девочки – мне очень нравятся, хорошие у них дети, симпатичные. Да и мальчик.

– Но скажите, отношения её с Распутиным… м-м-м… имели основу…?

– Нет, нет, – запротестовал Рузский. – Говорить об эротических отношениях недопустимо. Ничего такого не было.

Корреспондент с разочарованной миной рисовал карандашом петли в блокноте.

– Скажите, но, по крайней мере, – был ли Николай Романов патриотичен? Или – равнодушен к нашей стране?

Рузский старался не проявить злопамятности:

– Судя по его словам – он был русским. Вы помните его заявление о войне до конца, пока последний немецкий солдат не будет изгнан из пределов России?

– Ну, это ловкая перефразировка Александра I.

Рузский искал: что же можно сказать о падшем царе хорошего?

– Да, он должен был послушаться голоса общества, проявить уступчивость – и ещё бы выплыл.

Пососал мундштучок. Не находилось доводов.

– Да, конечно, он сам виноват, что всё у него так сложилось.

Впрочем – улыбнулся подкупающей улыбкой, зная – что симпатичной, и это будет записано:

– Да что я буду судить? У меня у самого масса недостатков…

521

Подполковник Буря 4 марта шёл мимо сторожевого в Двинской крепости – тот нёс винтовку, как палку, и не отдал чести.

– Почему не отдаёшь чести?

– А я у тебя её не занимал!

Когда в Лифляндии на ж-д станции у Штоксманхофа едущий на фронт запасной пехотный батальон узнал об отречении царя – он бросился громить пищевые пристанционные склады. Власти вызвали на подавление 5-й Уланский полк – но от нерешимости вернули его на позиции.

У немцев местами – оркестры, салюты. Бросают нам прокламации с аэропланов или привязывают к пропеллерам посылаемых мин.

В Симферополе начальник гарнизона генерал Радовский объявил выстроенным войскам манифесты об отречении. Объявил, что поддерживает новый строй и призвал пропеть всем вместе «Боже, царя храни». Войска пропели.

За это генерал получил неделю ареста.

Вольноопределяющийся Б., в белой папахе, с восточным лицом, в очках, крикнул батальонному командиру, ставшему на стул прочесть задержанные телеграммы:

– Что вы тут читаете? Николая уже нет! Извольте сойти…

Солдаты сорвали с командира наплечные ремни с револьвером и надели на Б. Он взлез на стул:

– Беру временное командование батальоном в свои руки. Господ офицеров мы пока арестуем: нужно выяснить, с народом они или против.

Солдат Альперович подумал: и надо ему, еврею, соваться? Как бы не испортил дела. А вдруг не выгорит, и мы, евреи, первые ответим. (Ему самому было стыдно такой рабской мысли.)

Но интеллигентное лицо Б. было полно ответственности.

Офицеров повели на гауптвахту. Солдатская толпа кричала: «Бей его, шкуру!» – «Ткни его штыком!» – «Дай ему чечевицы!» – «Расстрелять бы их, мерзавцев!»

Когда их отвели, кто-то крикнул:

– Теперь арестовать фельдфебелей и взводных!

– Арестовать! – откликнулось эхо.

Всякий, кто имел на кого злобу, – называл фамилию, и толпа кидалась искать обидчика.

Солдат, бывший землемер, Зёрнов, стал протестовать:

– Какая ж это, братцы, свобода? Это безобразие.

На него показали:

– Вот этот… взять его… Он за старое правительство.

Генерал граф Келлер, командир 3-го конного корпуса, был неутомимый кавалерист, проходивший по 100 вёрст в сутки. Когда, щеголяя молодцеватой посадкой, он появлялся перед полками в своей волчьей папахе и чекмене Оренбургского казачьего войска, его кавалеристы готовы были за ним куда угодно, по взмаху руки.

Теперь близ Кишинёва он велел собрать сводный строй ото всех сотен и эскадронов. Объявил с коня громко:

– Я получил депешу об отречении Государя и о каком-то временном правительстве. Я, ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и бои, и победы, не верю, чтобы Государь император в такой момент мог добровольно бросить на гибель армию и Россию. Я послал телеграмму: «Третий конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрёкся от престола. Прикажи, Государь, и мы приедем и защитим Тебя!»

– Ура-а-а! ура-а-а! – закричали драгуны, казаки, гусары. – Веди нас!

Но через несколько часов подтвердилось необратимое – и Келлер сломал свою саблю перед строем.

В Казани в запасном полку солдат-пройдоха предложил (чтоб не идти на учебные занятия): «Давайте сегодня пойдём на молебен по случаю получения свободы». И все стали кричать: «Пойдём на молебен, не хотим на занятия!»

Но солдаты-татары, человек сорок, выстроились, подошли к офицеру: «Веди нас, ваше благородие, на занятия!»