Крах проклятого Ига. Русь против Орды (сборник) - Наталья Павлищева

– Какое чудное имя! – удивился Пересвет. – Почто же так тебя назвали, милая?

– Крикливая я была в детстве, – с улыбкой пояснила челядинка, – надоедала отцу с матерью своим плачем, вот они так-то меня и прозвали. У меня есть старший брат, так его зовут Неупокой. Он в малолетстве тоже был шибко плаксив.

– А-а, – понимающе протянул Пересвет, кивая головой. – А меня вот нарекли Пересветом. Будем знакомы, красавица.

– Понятно, почему тебя так назвали, – с той же приветливой улыбкой заметила Шуга, легким движением руки коснувшись длинных, почти белокурых волос Пересвета.

– Твоя правда, милая, – усмехнулся Пересвет, тряхнув густой шевелюрой. – Отпираться не стану. По сравнению с братом и сестрой я был самый светловолосый.

– Где же ныне твои родичи, молодец? – поинтересовалась Шуга.

– В Брянске, – ответил Пересвет.

– Далече отсель, – проговорила Шуга, присев на березовую колоду.

На ней было длинное платье из неотбеленного толстого сукна, на плечи была наброшена заячья шубейка до колен. В ее темно-русой толстой косе, переброшенной на грудь, искрились снежинки. Это порывом ветра сбросило с крыши амбара налет из пушистого недавно выпавшего снега прямо на головы Шуге и Пересвету, когда они пересекали теремной двор.

– Не ты первая задаешь мне такой вопрос, милая, – с тихим вздохом промолвил Пересвет. – Не ты первая. Не скрою, в первый год жизни в монастыре мне было неловко перед прочими иноками, согбенными годами и немощами. Но потом я освоился и уже не терзался мыслями о том, что, быть может, занимаю чужое место в обители, что мне более пристало жить в миру, а не в общине отшельников. С усмирением плоти приходит и возвышенность мысли, это и есть внутреннее очищение.

– Что же толкнуло тебя променять мирскую жизнь на монастырское затворничество? – спросила Шуга, пытливо вглядываясь в лицо Пересвета.

Бледный свет короткого зимнего дня, просачиваясь сквозь толстое зеленоватое стекло, вставленное в небольшие узкие окна, с трудом рассеивал сумрак, висевший в просторном помещении, пропахшем пылью, мукой и грубой мешковиной.

Пересвет отбросил со лба длинную светлую прядь, задумчиво погладил пальцами свою короткую золотистую бородку, которая добавляла ему мужественности, но не могла скрыть его цветущий возраст.

– В двух словах на сей вопрос мне не ответить, а толковать об этом долго тут как-то неуместно. – Пересвет, словно извиняясь, обвел рукой вокруг себя. – Давай-ка лучше зерно молоть, милая. Где тут у вас ручные жернова?

– Вон за той перегородкой, – Шуга кивком головы указала на дощатую стенку, делившую помещение на две части, – там же находятся лари для муки. Неси мешок туда, а я за светильником схожу. Окон в том закутке нет.

Жернова у ручной мельницы были тяжелы и громоздки, однако плечистый Пересвет вращал верхний жернов с помощью деревянной ручки без особых усилий. Шуга только успевала подсыпать зерно в специальное отверстие, расположенное в центре круглого верхнего жернова, из другого отверстия в нижнем жернове тонкой струйкой сыпалась мука в подставленный плетеный короб. Жернова были установлены на прочной дубовой раме с четырьмя массивными ножками. Единственным неудобством для Пересвета было то, что ему приходилось при его высоком росте работать в полусогнутом положении. Подставка для этих жерновов была явно рассчитана для малорослых людей.

Пересвет успевал не только вращать жернов, но и вести беседу с челядинкой Шугой. После долгой затворнической жизни в монастыре, затерянном в лесу в соседстве с мужами-иноками, лишенными всяческих мирских радостей, и в том числе женского общества, эта юная разговорчивая служанка пробудила в Пересвете ту подзабытую трепетную радость, все оттенки которой были когда-то ему хорошо знакомы. Это греховное влечение к женщине, строго осуждаемое монастырским уставом, неукротимо и властно затягивало Пересвета в свои сладостные сети. Пересвет был подобен голодному человеку, дорвавшемуся до желанной пищи. Его очаровывали все линии фигуры челядинки, каждое ее движение, каждая улыбка. Даже звук ее голоса был как-то по-особенному приятен Пересвету. Он чувствовал в себе необыкновенный прилив сил от одного присутствия Шуги рядом с ним.

Незаметно разглядывая Шугу, Пересвет спросил у нее, почему ее глаза имеют такой явный восточный разрез.

– Бабку мою изнасиловал баскак-татарин, когда ей было восемнадцать лет, – нимало не смутившись, промолвила Шуга. – По этой причине моя мать родилась с татарскими скулами и очами. От матери это татарское «наследство» передалось мне и моему брату. Город наш и вся округа близ Плещеева озера в прошлом не раз подвергались набегам ордынцев.

Пересвет сочувственно покачал головой. Ему было ведомо от монастырских старцев о тех трудных временах, когда Москва еще не вошла в силу и Северо-Восточную Русь раздирали межкняжеские распри. Князья грызлись за право обладать ярлыком на Владимирское великое княжение. Ярлык выдавали ордынские ханы, выказывая предпочтение тем из русских князей, кто ниже всех кланялся и за кем не было большой силы. Князей, стремившихся к большей самостоятельности, Орда наказывала опустошительными вторжениями. Из всех городов Владимиро-Суздальской земли Переяславль-Залесский был, пожалуй, самым многострадальным. Здешнее население несколько раз поднималось на восстание против татарского ига.

– Ныне, хвала Господу, татары не тревожат набегами Залесскую Русь, – сказал Пересвет, – вот уже лет тридцать не тревожат.

– Это верно, – заметила Шуга, – однако татарскую напасть сменила литовская. Три года тому назад литовцы во главе с князем Кейстутом едва не разорили Переяславль. Ох и натерпелись мы страху тогда! Литовцы посад сожгли, все ближние деревни выжгли, несколько дней дым стлался над озером и градом. Много народу литовцы в полон угнали.

Об этой беде Пересвету тоже было известно. Желая отвлечь свою собеседницу от невеселых мыслей, он завел речь о том, что ныне в Переяславле-Залесском собрались многие князья, дабы обсудить и решить, как им сообща бороться с Ордой и как обезопасить свои границы от литовских вторжений.

– Дмитрий Иванович, князь московский, говорят, прекратил отсылать дань в Орду, – молвил Пересвет. – По слухам, в Орде идет замятня за замятней, татарские ханы дерутся друг с другом из-за трона. Коль так и дальше пойдет, то Орда сама скоро развалится, как трухлявый пень.

Шуга поинтересовалась у Пересвета, что это за старик-священник, пришедший пешком в Переяславль-Залесский, которому собравшиеся здесь князья оказывают такое почтение. Спутниками этого седобородого священника были Пересвет и еще один инок, тоже молодой и статный.