Дневники. 1946-1947 - Михаил Михайлович Пришвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
22 Июля. Припаривало сильно, и парами все было насыщено. День все-таки простоял, просверкал без грозы и дождя. Лучший день лета.
Ляля уехала в Москву. Раиса двинула портрет. Я вернулся к началу и отлично насытился работой.
23 Июля. День жаркий и очень паристый, к вечеру дождь. Писал отлично «по нотам», т. е. придерживаясь черновика. Третий раз позировал Раисе, и у нее уже теперь намечается красивая картина кого-то в голубом свете (холодном) с собачкой, но не портрет. Так в красивости мы спасаемся от правдоподобия. К вечеру приехала измученная тяжелой дорогой Ляля.
Теща очень поправилась в Дунине и весь день болтает глупости в стиле «занимать гостей». Так, напр.: «А погода
596
что-то изменяется, в хорошую или в дурную сторону?» Если ответишь – в дурную, она, помня, что противоречие есть двигатель болтовни, скажет, что в хорошую. Если, наоборот, скажешь – в хорошую, она скажет – в дурную. И никак не отвяжешься. Плохо, что ни о чем серьезном в присутствии ее нельзя ни с кем говорить. Я научился молчать за столом, беспрерывно чувствуя себя грешником: тошнит глупостью. А что Зинаида Николаевна выносит и поддерживает весь день с ней разговор, то жаль становится умную хорошую женщину в такой роли. Грешником, грешником чувствую себя, но где жизнь без греха?
24 Июля. После ночного большого дождя усталое небо с трудом оправилось, стало ясно и не жарко, а к вечеру холодно.
Созвали невозможно нелитературных людей, и я читал «Царя» при их тупом внимании. Но вышло все с большой пользой для меня, потому что их наивные высказывания мне очень открыли глаза на работу. Я попал в психологическую толчею (утонченность), нарушающую желанную простоту «Кладовой солнца». Надо: 1) скорее, смелее выйти на путь развития сюжета, на большую дорогу. 2) Писать, не оглядываясь на сделанные ошибки, которые сами собой ясно покажутся, когда все будет написано.
25 Июля. Прохладный и ясный день, жнут рожь, пахнет началом осени. Сделал прогулку в Чигасово (километров 5 туда).
У края дороги среди лиловых колокольчиков цвел кустик мяты. Я захотел сорвать цветок и понюхать, но небольшая бабочка, сложив крылышки, сидела на цветке. Не хотелось расстраивать бабочкино дело из-за своего удовольствия, и я решил подождать несколько <зачеркнуто: секунд> и стал записывать, стоя у цветка, одну свою мысль в книжечку.
Вышло так, что я забыл о бабочке и долго писал. А когда кончил и опомнился, оказалось, бабочка все сидела на цветке мяты в том же самом положении. «Но так не
597
бывает!» – зачеркнуто подумал я> и чуть-чуть кончиком ноги толкнул стебелек мяты. Бабочка сильно качнулась, все-таки не слетела. Неужели она умерла на цветке? Осторожно я взял бабочку двумя пальцами за сложенные крылышки. Бабочка не рвалась, не билась в пальцах, не двигала усиками. Она была мертва. А когда я стал ее тянуть с цветка, вместе с ней оттянулся скрытый в цветке светло-желтый паук с большим зеленоватым шариком. Он всеми своими ножками обнимал брюшко бабочки и высасывал ее. А мимо проходили дачники и говорили: – Какая природа! Какой день! Какой воздух! Какая гармония!
Не ясно ли, что природа никак не гармонична, но в душе человек порождает чувство гармонии, радости, счастья. Так, может быть, в каком-то неведомом мире и наша человеческая [жизнь] с постоянной войной и всяким грабительством порождает чувство гармонии.
Вечером сам почти что пережил беду бабочки. Мне показалось, что Мартынов – честный, убежденный и очень расположенный ко мне коммунист. Я давно искал случая найти среди коммунистов такого, чтобы ему вполне можно было довериться, предоставить себя, художника слова, для эксплуатации <зачеркнуто современностью> политикой. И так из положения «живого классика» выйти на большую дорогу современности. Перцову я даже прямо сказал, что одним из планов «Царя природы» будет признание этой вещи в ЦК партии. Так я работал вполне уверенный, что через определенное время, уже к 1-му Октября, работа будет сделана.
После чтения первых глав Мартынов пришел в восторг, и я окончательно уверился в том, что выйду на большую дорогу. Вчера вздумалось мне прочитать в глухой аудитории с Мартыновым еще несколько глав. Чувствуя, что слушатели мои не захвачены, я, чтобы раззадорить их, рассказал им о судьбе своих героев. Замечательно, что не написанное мною, восхитившее его, а именно беглый хаотический рассказ о судьбе героев подействовал так на коммуниста, что он сегодня, на другой
598
день, мне сказал: он находится в тяжелом сомнении о моем «Канале». Старуха моя в гробу – это слишком жутко. Уланова умирает – ей не надо умирать, тяжело. Чекист Сутулов, вынужденный стрелять в человека, – нельзя. Мальчик, вовлеченный в действие, неминуемо обратится в символ. А изображение стихии, которая мирится с человеком, то какое нам дело до нее. «За 30-то лет сколько мы всего наворотили, неужели нам интересно знать, что какая-то старуха-раскольница умирилась с советской властью» и т. д.
Напрасно я защищал своих героев и мысли свои, каждый раз требуя согласия, и, главное, согласия в том, что судить художника нужно по его работам, но не по тому, что он сам о себе говорит. Я в самый разгар творчества, когда всякий пустяк может все опрокинуть или все создать, я трепетал, как бабочка, захваченная в цветке пауком. Я так доверился этому честному коммунисту, воину-инвалиду, хорошему человеку, 30 лет имевшему дело с таким хрупким материалом, как душа художника. Я даже сказал ему, что, может быть, один из планов этой вещи – признание в ЦК, этот путь на большую дорогу есть не цель моя как художника, а предмет моей гордости или тщеславия... Он и это горячо отвергал и даже сказал: кому же написать такую книгу, как не мне? А когда мы вышли, то он, прощаясь, сказал: – И все-таки я сомневаюсь. – Тогда паучиное жало вошло в меня... И вот сейчас я как будто мертвый сижу на своем цветке, а паук сосет и сосет из меня кровь.
Так вот растил, растил себе цветок Дунино, и только сел на место, паук тоже устроился.
С решением подожду, но сейчас чувствую так, что вот 14
