Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования - Г. Коган

Мысли Достоевского о православии и христианстве… На эту тему можно много и долго говорить; но нельзя говорить разумно и толково, не прочитав богословских сочинений Хомякова да и не одного Хомякова. Но ни один мало-мальски образованный священник не скажет, что достаточно знать одну молитву, например "Господи и Владыко живота моего", для того, чтобы сделаться истинным христианином. В "Братьях Карамазовых" эти взгляды Достоевского высказаны точнее и выражены образно — в старце Зосиме и в Алеше, но оба типа крайне тенденциозны, ибо обусловливают истинное христианство непосредственным, чуть не первобытным состоянием людей. В мире монашеском люди, подобные Зосиме, представляют отрадное явление, как в мире житейском добродушные (фантастичные) Алеши, но оба мира не могут состоять из таких людей. В "Карамазовых" я мог бы указать такие воззрения Достоевского, которые почти целиком заимствованы из философии некоторых виленских обрусителей 60-х годов, полагавших, что просвещение и терпимость не нужны для православия.

Психический анализ у Достоевского, действительно, изумительный; но он употреблял его во зло и, думается мне, виртуозничал: всякая душевная мерзость непременно оправдывается и в конце всего перерождается в доблесть, но не простую, смиренную, а поднимающую бунт: уважай-де меня! Тут у Достоевского всепрощение, а к западникам (к которым и сам когда-то принадлежал) — если не злоба, то бичевание (в "Бесах"), — прием, недостойный художника!

Я не читал "Дневника писателя", но прочел в газетах речи Достоевского, обращенные к молодежи. Что такое эти речи? Да опять то же — та же московская речь, та же лесть (пусть и неумышленная): "Вы такие и этакие, (не добавлено — "скитальцы")!.. Нет, "друг истинный" не то бы сказал и иначе бы вразумил!.. Эти речи к молодежи даже не умны; но они приятно волнуют, возбуждают… И вот из похорон Достоевского вышло-то, чего, конечно, никто не ожидал: обожание, не лишенное глубокого комизма! Люди, не верующие ни в бога, ни в черта, пьют деревянное масло; нигилисты и нигилистки, недавно курившие папиросы в Казанском соборе[1497], спешат в Невскую лавру читать псалтирь и чуть не дерутся за очередь!.. Я не переставал любить Достоевского как писателя, но правда выше всего.

Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 1129. — Оп. 1. — Ед. хр. 11.

266. А. Н. Плещеев — А. Г. Достоевской

<С.-Петербург> 2 марта 1881 г.

Извините, бога ради, многоуважаемая Анна Григорьевна, что я несколько замедлил доставить вам "заявление", о котором вы мне говорили. Вчера хотел лично быть у вас, но утром было чтение, посвященное памяти Федора Михайловича в одной женской гимназии, а вечером произошла ужасная катастрофа, всех переполошившая[1499]. Не знаю, как вы найдете следующего рода заявление:

"Смерть моего незабвенного мужа послужила поводом присылки ко мне громадного количества заявлений сочувствия в виде адресов, телеграмм, писем и пр. Не имея возможности благодарить отдельно каждого из посылавших эти заявления, я прибегаю к посредству печати для выражения моей глубочайшей признательности всем почтившим меня теплым вниманием своим, которое останется навсегда незабвенным для меня и послужит мне утешением в моем тяжелом горе"[1500].

Постараюсь быть у вас на днях, если позволите. Мне бы хотелось о многом еще побеседовать с вами…

Автограф // ЛБ. — Ф. 93.II.7.88.

267. А. Г. Достоевская — Е. Ф. Юнге

Феодосия. 14 августа 1881 г.

…Я не могу признать, что горе мое — эгоизм. Я тоскую не потому, что мне теперь труднее без него жить, мне больно, что он не жив; он, так желавший и мечтавший еще жить, еще работать, нарадоваться на детей… Мне больно, что прекратилось его доброе влияние на меня, на детей, влияние, от которого я так много ждала. Знаете ли вы, что все 14 лет нашей общей жизни мы работали с ним, как волы (я помогала ему стенографией, корректурами, изданием книг), и вечно-то мы нуждались, вечно едва сводили концы с концами, тревожились и мечтали хоть о самом крошечном обеспечении. И вот, он умирает, — и я обеспечена, у меня пенсия. Ну не горькая ли это насмешка? Когда было дозарезу надо, когда человек убивал себя над работой — обеспечения не было, и вот оно явилось для меня, когда оно совсем не нужно. Знаете ли, идея необеспеченности, мысль, что я и дети останемся без средств в случае его болезни или смерти, — мысль эта мучила и волновала его постоянно. Вы поймете, как мне больно думать, зачем это относительное довольство (кроме пенсии, и дела наши пошли лучше) не пришло прежде, когда оно было так необходимо, когда оно могло успокоить его… Я, должно быть, странный человек: мне кажется, не получи я пенсии, я бы легче перенесла мое горе. Мне бы пришлось много работать, и я бы нашла себе утешение в мысли, что я работаю для детей, что без меня они пропадут, что я им необходима. Теперь же у меня руки опускаются и все кажется, что я работаю лишь для того, чтоб у них была лишних 200 рублей. Главное у них есть, а о богатстве для них мы никогда не хлопотали да и не стоит того. Я предприняла издание Полного собрания сочинений, и мне прислали сюда корректуры, но я чувствую, что это уже не прежняя, живая работа, не горячее желание помочь, облегчить его труд, а только сознание долга. Вы скажете, что я нужна детям не с одной денежной стороны и должна о них заботиться. Я знаю это, люблю их больше всего в мире, отдала бы за них жизнь, если б потребовалось, радуюсь и благодарю бога, что он мне их оставил. Но как я о них ни забочусь, у меня остается много времени, которое я с такою радостью употребляла в помощь ему. Вот теперь я с болью в сердце вспоминаю счастливое прошлое, и горько мне, что оно никогда не вернется. Я чувствую себя до того одинокою в мире, что иногда страшно становится. А мысли, а вопросы, каждый день являющиеся, которые я сама не могу разрешить! Я не про материальную жизнь говорю. Прежде мне было легко: я до того верила Федору Михайловичу, до того сжилась с ним, что решение его было для меня окончательное. Теперь не то. Долго, может быть, пройдет прежде, чем я оправлюсь от постигшего меня удара и встану на ноги <…>

У меня расстроены нервы до невозможности. Плачу, тоскую, места себе не нахожу. Всякое письмо мне стоит слез <…>

Простите меня за бессвязное письмо: пишу и плачу да и вообще не умею писать письма[1501]…

Автограф // ГИМ. — Ф. 344. — Ед. хр. 41.

Приложение

Наблюдения

(Посв<ящается> Ф. М. Д<остоевско>му)

I

Можешь ли ты рассказать мне сон, который я видел, и сказать, что он значит?

В одну из наших прогулок по Флоренции, когда мы дошли до площади, называемой Piazza della Signoria, и остановились, потому что нам приходилось идти в разные стороны, вы объявили мне с величайшим жаром, что есть в направлении моих мыслей недостаток, который вы ненавидите, презираете и будете преследовать всю свою жизнь. Затем мы крепко пожали друг другу руку и расстались. Знаете ли? Ведь это очень хорошо; ведь это прекрасный случай, лучше которого желать невозможно. В самом деле, вот разговор, совершенно точный и определенный; вот отношение, в котором нет никакой темноты или неясности. Мы нашли точку, на которой расходимся; превосходно! Это вовсе не так часто случается. Обыкновенно разговоры бывают наполнены теми неопределенными поддакиваниями, в которых нет, однако же, настоящего согласия, и теми неясными разногласиями, в которых нет, однако же, настоящего противоречия. Мы же, как видите, дошли до чего-то более правильного. В житейском быту можно согласиться, что худой мир лучше доброй ссоры; но в логике это не совсем так. Нужно знать точно и отчетливо, с чем соглашаешься и что отвергаешь. Соглашаться, не зная на что, и отвергать, не зная что, ни в каком случае не похвально. Следовательно, очень хорошо, что мы, кажется, знаем, наконец, в чем мы расходимся. Тем более что, расходясь с вами в некоторых мыслях, я надеюсь и предлагаю вам никогда вполне не расходиться в жизни, не расходиться, не обращая внимания на логику, даже не пускать всякой логики. Не удовольствуетесь ли вы такою уступкою с моей стороны?

А впрочем, — помните ли вы хорошенько, в чем было дело? Вы находили во мне несносным и противным мое пристрастие к тому роду доказательств, который называется в логике непрямым доказательством или доведением до нелепости. Вы находили непростительным, что я часто приводил наши рассуждения к выводу, который простейшим образом можно выразить так: но ведь нельзя же, чтобы дважды два не было четыре.

Против этой дурной привычки, в которой я чистосердечно сознаюсь, вы приводили мне сильные доводы. Вы говорили, что никто в мире не думает утверждать таких вещей, как дважды два — три и дважды два — пять, что я впадаю в чрезвычайно смешную наивность, воображая, что кто бы то ни было проповедывает и защищает такие положения, что если и говорится что-нибудь подобное, то с моей стороны странно принимать это совершенно серьезно, так как очевидно люди, которые говорят дважды два — не четыре, вовсе не думают сказать именно это, а, без сомнения, разумеют и хотят выразить что-то другое.