Мятежный дом - Ольга Чигиринская

Ройе вздохнул.

– Слушай, – сказал Пауль, – я знаю, что у нас в семье один умник, и это не я. Так что давай, ты мне объясни, что тут не так и чего я не понял, а?

– Ты занимаешь позицию дурака, потому что тебе лень быть внимательным, братец. Парнишка набрался не после боя, а до. Если бы он набрался после, меня бы это не очень удивило – он христианин, и ему чисто по-человечески не нравится убивать…

– Для людей, которые считают убийство грехом, они слишком хорошо воюют.

– У них есть на этот счет всякие ходы, типа отпущения грехов. Но здесь юноше никто отпустить грехи не может. А если бы и мог – я сомневаюсь, что ему от этого бы сильно полегчало. Он тут живет в постоянном напряжении. Я в принципе ждал срыва…

– Ну вот он тебе срыв. Из-за чего переживаешь?

– Из-за того, что парень хочет умереть. Он самому себе не рискует в этом признаться, потому что вера ему запрещает. Но он хочет, и я сильно опасаюсь, что в решительный момент он выберет из двух путей тот, который приведет к смерти. Бессознательно.

– Нет, братец, – усмехнулся Пауль. – Ты опасаешься, что он это сделает в момент, который будет решающим для нас. Верно?

Ройе направил "Вертихвостку" в док и подтвердил:

– Верно.

В его заговоре уже было одно слабое звено – Северин Огата. Не то чтобы он был лишен мужества или склонен к предательству – просто он с детства отличался эмоциональностью, а на горбах и ухабах этих сумасшедших лет его душевный механизм изрядно растрясло. Когда-то он был очень трепетным подростком с огромным даром любви – рожденным на свое горе в атмосфере самого изощренного лицемерия. Он любил отца и мать – и их взаимная нелюбовь разрывала его пополам. От этого он удрал на Сунагиси – но там пришлось разрываться между любовью к Баккарин, своей совестью и необходимостью служить клану. Он удрал оттуда в действующую армию и услал Баккарин домой – но и в армии его разорвало пополам. Буквально. После этого он попал в плен и его там выходили. Долг и воспитание предписывали ему покончить с собой, а благодарность за доброе отношение имперцев и внезапно освободившийся талант приказывали жить. В конце концов его обменяли – и он узнал, что его любимая мать сделала с его любимой женой. Вдобавок его предал друг: в конфликте между сыном и матерью Ройе шесть лет назад встал на сторону Джеммы Син. Встал, потому что в случае неизбежного проигрыша Северина бы пощадили, а от Ройе и его семьи пылинки бы не оставили. Это сейчас у него была экологическая полиция – а тогда не было никого.

Северин поначалу не понимал, в чем дело – просто не знал, насколько тщательно маменька выполола округу, пока он был на фронте и в плену. Он рассчитывал на поддержку стариков, друзей отца – но те отвернулись от него, испугавшись безумца, христианина и – кто его там знает, а вдруг предателя? Ровесники – большей частью погибли, меньшей частью – а что бы они сделали меньшей частью? Чтобы собрать всех, кого можно было собрать, у Ройе ушло четыре года. А Северина к этому делу никак нельзя было привлекать. И больше того – чтобы никто и никогда, никаким озарением не понял, для чего же на самом деле собирается экологическая полиция – Ройе пришлось делать и говорить такие вещи, которые должны были убить в Северине последние ошметки старой дружбы. Чтобы угодить госпоже Джемме, только ленивый не смешивал Северина с грязью. А Ройе, бывшему другу Северина, лениться в этом деле было нельзя – на таком сильном подозрении он был поначалу.

Сейчас-то Северин понял, зачем Ройе все это делал. Но любовь его еще тогда пискнула и сдохла – ведь ей не прикажешь жить, когда она не может. Человек в таких случаях живет, а любовь дохнет, и ничто тут уже не поможет.

Северин отрекся от прежнего себя, ушел на дно и стал татуировщиком Сэйкити.

Из прежнего Северина вышел бы неплохой глава клана. Ну… почти кто угодно был бы лучшим главой, чем Джемма Син. Но каким главой будет Сэйкити? Раздерганный, нервный, сильно пьющий…

Ройе был бы почти спокоен за него, если бы их отношения с Баккарин оставались стабильными. Баккарин – железная женщина, но перепады в их отношениях с Северином непредсказуемы, как землетрясения. Порой казалось, что они остаются вместе только потому, что Северину – именно ему, а не ей! – некуда больше идти. Но как все обернется, когда у Северина будет власть?

Ройе терялся в догадках, и этого одного хватало, чтобы обеспечить головную боль на весь предстоящий месяц. И вот на тебе – срыв у мальчишки… Поганый срыв.

Ройе знал Шерри – или скажем так, был наслышан. Смерть его в политическом раскладе на Биакко ничего не меняла: слишком мелкая сошка. Но Ройе было совершенно не нужно, чтобы о смерти этого болвана узнали другие "Бессмертные" – вот ведь дурной каламбурчик. То есть, чтобы они узнали, _как_ он умер.

Все, чего Ройе хотел от "Бессмертных" – нейтралитет. Если бы просочилось, что тут приложил руку кто-то из партии Ройе – Бессмертные кинулись бы в лагерь Джеммы, а это серьезно сместило бы баланс сил.

Ройе знал, что паузу между подачей жалобы и вынесением тайсёгунского приговора Джемма – а точнее, Нуарэ – использует для подтягивания, так сказать, резервов. Впрочем, сам Ройе занимался тем же. И вот нате вам пожалуйста, Шерри является уже навеселе в "Запретный сад" как раз в тот момент, когда там идут переговоры с Анн де Бонд – на которые для отвода глаз позвали еще и импортера тканей господина Тору. И видит там мальчишку – он должен был якобы развлекать де Бонд, а на самом деле передавать ей от Ройе предложение, от которого трудно отказаться.

Что мальчишка принял вызов Шерри – хорошо; что зарубил его – еще лучше. Что сорвался – из рук вон плохо. Ройе не мог принять к исполнению план, в котором целых два слабых звена.

– Нам нужно догулять в "Запретном саду", – повторил он, глуша двигатель. – И если кто-то сможет что-то сделать с его срывом – так это Баккарин.

Дик пробирался в полной темноте между холодных скользких стен, по коридору, настолько тесному, что иногда приходилось выдыхать, чтобы протиснуть себя между очередными двумя выступами. После того, как плач ребенка замолк, ориентир остался только один: нарастающая вонь. Знакомая вонь бустерного поля. По крайней мере, уговаривал себя Дик, он не умрет от голода. Плач стих совсем недавно, и слышался уже совсем близко, малыш просто уснул, уснул – он не мог умереть, это было бы несправедливо, после… после всего. Чего именно "всего", Дик не помнил, но ощущение кошмара было еще свежо.

Стены раздались – и юноша оказался в просторном помещении, где вонь сгустилась почти до осязаемой плотности. Прожилки и клубки бустерной грибницы лежали лужами жирно-желтого света, который казался слишком липким, чтобы оторваться от земли и озарить хотя бы то, что эта грибница питала: сталагмиты грибной плоти. Тучные наплывы упруго подавались под руками Дика, когда он, постанывая от омерзения, прокладывал себе путь между рядами бустерных груд. На подложку, слегка проседающую под босыми ногами, юноша старался не смотреть. Он знал, что там внизу – тела. Сотни, тысячи тел, брошенных сюда, в пищу пище.