Толкователи (сборник) - Урсула Ле Гуин

Все эти годы я спала в одной постели с Руавей. С ней было тепло и уютно. С тех пор как она стала ложиться со мной, меня перестали мучить по ночам дурные сны, как прежде, – мятущиеся во тьме белые тучи, клыкастые звериные пасти, перетекающие друг в друга странные лица. И покуда Киг и другие озлобленные святые видели, что Руавей каждую ночь проводит со мною, они не осмеливались ни пальцем, ни дурным взглядом коснуться ее. А уж ко мне притрагиваться разрешалось без моего указания только родным, и Хагхаг, и слугам. После того как мне исполнилось десять, за подобный проступок карали смертью. От каждого закона есть польза.

Праздник в честь дня рождения мира продолжался четыре дня и четыре ночи. Открывались все склады, чтобы каждый мог взять, что ему нужно. Слуги Божьи подавали еду и пиво прямо на улицах и площадях града Божия, и в каждом поселке и в каждой деревне Господней земли, и вместе трапезовали святые и простонародье. Господа, и госпожи, и дети Божии выходили на улицы, чтобы присоединиться к празднеству; только Бог и я оставались в доме. Бог-отец и Богиня-мать выходили на балкон, чтобы выслушать предания и поглядеть на пляски, а я болталась рядом. Жрецы развлекали всех собравшихся на Сверкающей площади песнями и танцами, и там же были жрецы-барабанщики, и жрецы-рассказчики, и жрецы-письменники. Все они были, конечно, простые люди, но призвание освящало их.

Но прежде празднества многие дни тянулись несчетные обряды, а в день рождения мира, когда солнце замирает над правым плечом Канагадвы, Бог-отец исполняет Поворотную пляску, чтобы начать год заново.

В золотом поясе и золотой маске светила танцевал он перед нашим домом, на Сверкающей площади – она вымощена слюдянистым камнем, искрящимся на солнце. И мы, дети, с южной галереи смотрели, как танцует Бог.

Но когда танец уже подходил к концу, на стоящее за правым плечом горы солнце набежала тучка – единственная на синем летнем небе. Когда свет померк, все разом вскинули головы. Погасли искры на мостовой. И весь город разом затаил дыхание, вот так: «Ох!» Только Бог-отец не поднял головы, но с шага сбился.

Завершив последние фигуры обрядовой пляски, он торопливо скрылся в доме праха, где в стенах упокоены все Гоиз и перед ними горит в полных пепла чашах жертвенная пища.

Там ждали его жрецы-толкователи, и Бог-отец запалил пахучие травы, чтобы упиться их дымом. Прорицание в день рождения мира – самое важное в году. На улицах, на площадях, на балконах дворцов народ ждал, когда жрецы объявят, что же увидал Бог-отец за своим плечом, и истолкуют видение, чтобы наставить нас в будущем году. И тогда начнется пиршество.

Обычно лишь к вечеру или ночи дым приносил Богу видение, а жрецы толковали его и объявляли народу. И потому ожидающие расходились по домам или садились в тени, потому что облако скрылось с небес и было очень жарко. А мы – я, и Тазу, и Арзи, и дурачок – остались на галерее вместе с Хагхаг, и немногими госпожами и господами, и Омимо, вернувшимся из войска на день рождения мира.

Он уже был взрослым мужем, рослым и крепким. После дня рождения ему предстояло отправиться на восток и вести там войско против народа тегов и часи. Кожу на теле он укрепил, по солдатскому обычаю натирая ее галькой и травами, пока та не стала прочной, как шкура земляного дракона, толстой, почти черной, тускло-глянцевой. Красив был он, но уже тогда я радовалась, что замуж выйду не за него, а за Тазу. Уродство таилось в его очах.

Он заставил нас смотреть, как режет себе руку ножом – показывал, как глубоко можно рассечь толстую шкуру без крови, – и все твердил, что порежет руку Тазу, дескать, чтобы видна была разница. Хвастался без продыху, какой он великий военачальник и как он вырежет варварские племена, повторяя: «Я запружу их телами реку. Я загоню их в джунгли, а джунгли сожгу». Болтал, будто народ тегов так глуп, что почитает за Бога летающую ящерицу. Что они позволяют своим женщинам воевать, а это такой грех, что, когда ему попадались подобные женщины, он в гневе вспарывал им животы и ногами давил чрева. Я молчала. Я помнила, что мать Руавей погибла обок ее отца, когда они вели малое войско, которое Бог-отец сокрушил с легкостью. Не для того Бог посылает войско на варваров, чтобы уничтожить их, но чтобы сделать народом Божиим, чтобы те служили и делились, как все в Господней земле. Иной праведной причины для войны я не знала. То, что говорил Омимо, праведным не было.

С тех пор как Руавей стала ложиться со мною, она хорошо научилась говорить, а я запомнила несколько слов из ее наречия, и одно из них – течег. Это значит: соратник, сотоварищ, сородич, желанный, возлюбленный, давно знакомый. В нашем языке ближе всего к нему стоит слово «тот-кто-в-сердце-моем». И название народа – теги – шло из того же корня. Оно значило, что весь народ полнит сердца друг друга. Как мы с Руавей. Мы были течег.

Но мы с Руавей молчали, когда Омимо бросил:

– Теги – грязные вши, я раздавлю их!

– Огга! Огга! Огга! – вскричал дурачок, подражая хвастливым словам Омимо, и я расхохоталась.

И в тот миг, когда я посмеялась над своим братом, распахнулись двери Дома праха и высыпали оттуда жрецы – не чинным маршем под пение труб, но дикою толпою, в беспорядке, с криками…

– Дом горит и рушится!

– Гибнет мир!

– Бог ослеп!

На миг страшная тишь овладела градом, а потом закричали, зарыдали люди на улицах и на галереях дворцов.

Из Дома праха выступил Бог, вначале Богиня-мать, а опираясь на нее – Бог-отец, шатаясь, словно пьяный или ослепленный солнцем, как все, кто пьет дым. Богиня разогнала ковыляющих, плачущих жрецов и заставила смолкнуть, говоря:

– Услышь, что узрел я за плечом своим, о народ!

И в тишине Бог-отец зашептал неслышно, так что его голос не доносился до нас, но Богиня-мать повторяла их ясно и громко:

– Дом Божий рушится наземь в пламени, но огонь не пожирает его. Он стоит у реки. Бог бел, точно снег. Единственный глаз его – во лбу. Разбиты великие каменные дороги. Война на востоке и севере. Глад на западе и юге. Гибнет мир.

Тогда Бог-отец закрыл лик свой ладонями и зарыдал, а Богиня-мать приказала жрецам:

– Скажите, что видел Бог!

И те повторили слово Господне.

– Теперь бегите, – приказала Богиня, – донесите его слово до всех четей града и до ангелов, чтобы разнесли ангелы по всей стране слово о видении Божьем.

И тогда жрецы коснулись лбов большими пальцами и подчинились.

Увидав Бога плачущим, дурачок так напугался и загоревал, что обмочился прямо на галерее, и Хагхаг, сама в расстройстве, выбранила его и отвесила оплеуху. Дурачок заревел и заныл, а Омимо крикнул, что дрянная женщина, ударившая Сына Божия, должна быть предана смерти. Хагхаг плюхнулась ниц прямо в лужу, оставленную дурачком, взмолясь о прощении, но я приказала ей встать, сказав: «Я Дщерь Божия, и я прощаю тебя». А на Омимо только глянула, сказав глазами – молчи. И он промолчал.

Когда я вспоминаю тот день и начало погибели мира, мне помнится только дрожащая старуха в мокрых от мочи одеждах, стоящая под взглядами столпившихся на площади горожан.

Госпожа Облака отправила дурачка вместе с Хагхаг на омовение, а кто-то из господ повел Тазу и Арзи праздновать на улицы. Арзи плакал, а Тазу крепился. Мы с Омимо остались на галерее среди святых, глядя вниз на Сверкающую площадь. Бог вернулся в Дом праха, а на площади собирались ангелы, заучивая свою весть, чтобы до последнего словечка принести ее во все города, и деревни, и поселения Господней земли, денно и нощно спеша по великим каменным дорогам.

Так и должно было быть; и только весть ангелов была тревожна.

Порой, когда дым особенно темен и духовит, жрецы тоже оглядываются за плечо, как Бог. Тогда их зовут малыми пророками. Но никогда прежде не видали они того же, что видел Бог, и не повторяли слова его.

Слова, которым не было ни толкования, ни разъяснения. Они не вели никуда. Не несли в себе понимания. Только страх.

Только Омимо был в восторге.

– Война на востоке и севере! – говорил он. – Моя война! – А потом обернулся ко мне и посмотрел в глаза, без насмешки и обиды, но прямо, как Руавей, и с улыбкой. – Может, дураки и нюни перемрут, – прошептал он. – Может, мы с тобой станем Богом.

Он стоял так близко, что никто другой не мог услышать его. Затрепетало сердце мое. И я смолчала.

Вскоре после того дня Омимо вернулся в вверенное ему войско на восточной границе.

Весь год народ ожидал, что наш дом, дом Господень в самом сердце града, поразит молния, но не спалит дотла, ибо так жрецы истолковали прорицание, когда смогли поразмыслить над ним. Однако времена года сменяли друг друга, но ни грозы, ни пожара не случалось, и тогда жрецы сказали, что прорицание говорило о блистающих на солнце золотых и медных водосточных желобах как о неопаляющем пламени, а дом устоит, если даже случится землетрясение.

Слова о том, что Бог бел и одноглаз, они истолковали так, что Бог – это солнце и его следует почитать как всевидящего подателя света и жизни. Так было всегда.