Собрание сочинений в 6 томах. Том 2 - Грэм Грин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
5
8 мая 1945
Пошла в Сент-Джеймс-парк посмотреть, как празднуют Победу. Между дворцом и казармами конной гвардии, у освещенной воды, было совсем тихо. Никто не пел, не кричал, никто не напился. Все сидели парами на газоне, держась за руки. Наверное, они очень радовались, что теперь мир и нет бомбежек. Я сказала Генри:
— Мне мир не нравится.
А он сказал:
— Интересно, куда меня переведут?
— В министерство информации? — сказала я, чтобы он подумал, будто мне это важно.
— Нет, нет, туда я не пойду. Там полно временных чиновников. Как тебе Внутренние дела?
— Что угодно, Генри, только б ты был доволен, — сказала я. Тут королевская семья вышла на балкон и все негромко запели. Это были не вожди, вроде Гитлера, Сталина, Черчилля, Рузвельта, а просто семья, которая никому ничего плохого не сделала. Я хотела, чтобы рядом был Морис. Я хотела все начать сначала. Я хотела, чтобы у меня была семья.
— Очень трогательно, правда? — сказал Генри. — Что ж, теперь мы можем спокойно спать. — Словно мы хоть когда-нибудь спали неспокойно.
10 сентября 1945
Надо быть умнее. Позавчера я вынимала все из старой сумочки. Генри подарил мне новую, «в знак победы», наверное, страшно потратился, — так вот, вынимала и нашла карточку «Ричард Смитт, Седар-роуд, 16, с 4 до 6 ежедневно. Частная беседа. Рады всем, кто придет». И я подумала — хватит. Теперь я сделаю иначе. Если он убедит меня, что ничего не было, что мой обет — пустой, я напишу Морису и попрошу, если он хочет, чтобы все шло как раньше. Может быть, я даже уйду от Генри, не знаю. Только сперва стану поумнее. Не впаду больше в истерику. Буду жить разумно. Так что я пошла на Седар-роуд.
Теперь я стараюсь вспомнить, что там было. Мисс Смитт подала чай, а потом ушла, и я осталась с ее братом. Он спросил, в чем мои трудности. Я села на диван, обитый ситцем, он — на стул, и взял кошку на колени. Он ее гладил, у него красивые руки, мне они не понравились. Мне даже пятна нравились больше, но он сел так, чтобы я видела другую щеку.
Я сказала:
— Объясните, пожалуйста, почему вы так уверены, что Бога нет?
Он гладил кошку, смотрел на свои руки, и я пожалела его, ведь он ими гордится. Если бы не было пятен, наверное, не гордился бы.
— Вы слышали, как я говорил?
— Да.
— Там приходится упрощать. Надо, чтобы люди сами думали. Вы стали думать?
— Да, вероятно…
— В какой конфессии вы воспитаны?
— Ни в какой.
— Значит, вы не христианка?
— Наверное, меня крестили. Это ведь принято, правда?
— Если вы не верите в Бога, зачем вам моя помощь?
И впрямь, зачем я пришла? Не могу же я ему рассказать про Мориса под обломками и про мой обет. Пока не могу. И вообще, мало ли я в жизни нарушила обещаний! Почему вот это осталось, как уродливая ваза, которую вам подарили, и вы не дождетесь, чтобы служанка ее разбила, а она разбивает все подряд, только ваза стоит целая? Я не могла ответить, и он спросил снова.
Я сказала:
— Не знаю, может, и верю. Только верить не хочу.
— Расскажите мне все, — сказал он, и забыл про руки, и повернулся той щекой, забыл о себе, чтобы мне помочь, так что я заговорила, — и про ночь, и про бомбу, и про дурацкий обет.
— Вы действительно верите, что?.. — начал он.
— Да, — ответила я.
— Подумайте, сейчас молятся тысячи, и ничего не получают.
— Тысячи умирали, когда Лазарь… {80}
— Мы же не верим этой басне? — сказал он, словно мы сообщники.
— Нет, конечно, но очень многие верят. Им кажется разумным…
— Они не ждут разумности, если их что-то тронуло. Ведь влюбленные неразумны.
— Вы и любовь можете так объяснить? — спросила я.
— Как же! — сказал он — У одних это — вроде жадности, хотят чем-то владеть. Другие хотят подчиниться, снять с себя ответственность. Третьи жаждут восхищения. Многим нужно выговориться кому-то, кто не заскучает. Многим недостает матери или отца. Ну и, конечно, биологические мотивы.
«Все так, — думала я, — но неужели ничего больше нет?» Я копнула себя, Мориса, но лопата не ударилась о камень. И я спросила:
— А любовь к Богу?
— То же самое. Человек создал Бога по своему подобию, так что естественно его любить. Вы видели кривое зеркало? Мы создали зеркало, в котором видим себя хорошими, сильными, справедливыми, мудрыми. Так мы думаем о себе. Так легче себя узнать, легче себя любить.
Когда он говорил про зеркала, я забыла свой вопрос, я думала только о том, сколько раз, с самого детства, смотрел он в зеркало и хотел выглядеть в нем получше. Я думала, почему он не отрастил бороду — волосы там не растут или он ненавидит обман? Наверное, он и впрямь любит правду… вот, опять «любит», а ведь яснее ясного, как объяснить эту любовь. Хочет возместить свою беду, хочет властвовать, хочет, чтобы им восхищались, особенно потому, что его бедное лицо никого не привлечет. Мне страшно захотелось тронуть эту щеку, приласкать, утешить. Все было как тогда, когда Морис лежал мертвый. Вот бы и теперь помолиться, предложить очень большую жертву, только бы он вылечился — но мне жертвовать нечем.
— Дорогая моя, — сказал он, — Бог тут ни при чем, вы поверьте. Все дело в муже и любовнике. Не путайте живых людей с призраками.
— Как же мне решить, — спросила я, — если любви тоже нету?
— В счастье вы верите?
— Я не верю в отвлеченные понятия.
«Вот его единственное счастье, — думала я. — Думать, что он утешит, поможет, посоветует, что он кому-то нужен. Из-за этого он каждую неделю идет туда, к нам, говорит, его не слушают, не спрашивают, бросают карточки на газон. Часто ли кто-нибудь приходит, как я вот пришла?» И я спросила:
— К вам часто приходят?
— Нет, — сказал он. Любовь к правде была сильнее гордости. — Вы первая… за долгое время.
— Мне вы очень помогли, — сказала я. — Все стало гораздо яснее.
Больше я никак не могла его утешить. Он робко сказал:
— Если у вас есть время, мы бы начали сначала и дошли до самой сути. Я имею в виду философские доводы, исторические свидетельства.
Наверное, я что-то ответила, вроде «нет», потому что он стал настаивать:
— Это очень важно. Нельзя презирать
