Горбун, Или Маленький Парижанин - Поль Феваль

— Когда я был в посольстве в Мадриде, он познакомился там с любовницей Лагардера. Должен сообщить вашему высочеству, что сегодня утром по моей просьбе господин д'Аржансон выдал постановление на арест Шаверни.

— А двое других?

— Они тоже арестованы. Это просто-напросто два фехтмейстера, известные тем, что раньше участвовали вместе с Лагардером во многих его злодействах и распутствах.

— Остается объяснить, — промолвил регент, — позицию, которую вы заняли этой ночью по отношению к своим друзьям.

Гонзаго устремил на регента взгляд, исполненный прекрасно разыгранного удивления. Затем немного помедлил и с насмешливой улыбкой спросил:

— Выходит, то, о чем мне сообщили, имеет под собою какие-то основания?

— Я не знаю, о чем вам сообщили.

— Да это просто чьи-то фантазии, ваше высочество, обвинения столь нелепы… Но это касается мудрости вашего королевского высочества и моего достоинства?

— Я не щажу своей мудрости, принц, и давайте на минутку отставим в сторону ваше достоинство. Говорите, прошу вас.

— Повинуюсь приказу, ваше высочество. Пока этой ночью я находился у вашего королевского высочества, пиршество в моем доме перешло всякие границы. Была взломана дверь моих личных покоев, где я укрыл обеих девушек с тем, чтобы наутро отдать их в руки принцессы. Нет нужды говорить вашему высочеству, кто был подстрекателем этого насилия, однако мои подвыпившие друзья приняли в нем участие. Между Шаверни и мнимым горбуном состоялась вакхическая дуэль. В качестве приза этого турнира была выбрана юная цыганка, которую хотели выдать за мадемуазель де Невер. Когда я вернулся, Шаверни валялся на полу, а торжествующий горбун был рядом со своей любовницей. Был составлен брачный контракт, под которым подписались все и кто-то даже подделал мою подпись!

Регент пристально смотрел на Гонзаго; казалось, он хочет проникнуть в самые потаенные глубины его души. Принц выдержал отчаянную битву. Входя к герцогу Орлеанскому, он, возможно, и рассчитывал встретить известную холодность со стороны своего друга и покровителя, однако никак не думал, что объяснение будет столь трудным и долгим. Все его ловко построенные выдумки, вся эта чудовищная ложь были, в сущности, на три четверит импровизацией. Гонзаго не только выставил себя жертвой собственного героизма, но и заранее подтвердил показания троих свидетелей, которые могли в чем-то его обвинить — Шаверни, Плюмажа и Галунье.

Регент любил этого человека со всею доступной ему нежностью, с самого юношества принц был в числе близких к нему людей. Это было на руку Гонзаго: за долгие годы тесной дружбы герцог Орлеанский не раз имел возможность убедиться, насколько ловок принц. В сущности, так оно и было. Услышь регент эти ясные и на вид такие точные ответы из других уст, он скорее всего поверил бы собеседнику.

У герцога Орлеанского было чувство справедливости, хотя история с полным на то основанием упрекает его во многих беззакониях. В сложившихся обстоятельствах регент, надо полагать, собрал в кулак, если так можно выразиться, все свое врожденное благородство, повинуясь высоким и печальным воспоминаниям, витавшим над всей этой историей. Речь шла о непременном наказании убийцы де Невера, которого Филипп Орлеанский любил, как брата, речь шла о том, чтобы вернуть имя, состояние и семью лишенной наследства дочери де Невера.

Регенту очень хотелось поверить Гонзаго. Если он и сопротивлялся, то лишь из чрезмерной щепетильности. Он не желал мучиться впоследствии угрызениями совести по поводу этого разговора. Все его мысли были выражены в словах, произнесенных им в самом начале: «Оправдайтесь, и вы увидите, люблю я вас или нет». И горе врагам оправдавшегося Гонзаго!

— Филипп! — после долгой паузы и с некоторым колебанием заговорил он, — Бог свидетель, как мне хотелось бы сохранить друга! К вам могла пристать клевета, ведь у вас множество завистников.

— Я обязан ими благодеяниям вашего высочества, — проговорил Гонзаго.

— Но вы справитесь с клеветой, — продолжал регент, — благодаря своему высокому положению, а также тонкому уму, который я так в вас ценю. Прошу ответить мне на последний вопрос. Что означает история с наследством графа Аннибале Каноцца?

Гонзаго положил ладонь на руку регента.

— Ваше высочество, — сухо проговорил он, — мой кузен Каноцца умер в то время, когда мы с вами путешествовали по Италии. Поверьте, вам не следует переходить известных границ, за коими гнусность доходит до абсурда и заслуживает лишь презрения, даже когда исходит из уст могущественного владыки. Сегодня утром Пероль сказал мне: «Враги поклялись погубить вас, они говорили с его королевским высочеством так, что все старые грехи, в которых обвиняли Италию, падут на вас. Вы станете новым Борджа. Отравленные персики, цветы, в чашечки которых накапали смертельной acqua torfana148…» Ваше высочество, — чуть помедлив, продолжал Гонзаго, — если для того, чтобы обелить меня от этих обвинений, требуется защитительная речь, то лучше признайте меня виновным: отвращение запечатывает мне уста. Итак, я заканчиваю и ставлю вас перед лицом следующих трех фактов: Лагардер находится в руках вашего правосудия; обе девушки теперь подле принцессы; страницы, вырванные из метрической книги домашней церкви замка Келюс, у меня. Вы — глава государства. Имея в руках три эти козыря, доискаться до правды так несложно, что яне могу удержаться и с гордостью говорю себе: «Это я озарил потемки сиянием истины!»

— Да, истина увидит свет, — проговорил регент, — и я сам буду председательствовать сегодня на семейном совете.

Гонзаго пылко схватил герцога за руки.

— Я пришел сюда просить вас об этом, — сказал он. — Благодарю вас, ваше высочество, от имени человека, которому я посвятил всю свою жизнь. А теперь прошу извинить меня за то, что я, быть может, был порою слишком высокомерен перед главой великого государства, но что бы там ни случилось, моя кара уже близится. Филипп Орлеанский и Филипп Гонзаго увидятся сегодня вечером в последний раз.

Регент привлек принца к себе. Что ни говори, а старая дружба не ржавеет.

— Принц крови не может унизиться до публичного покаяния, — сказал он. — Однако я надеюсь, Филипп, что извинений регента вам будет достаточно, раз уж возникла такая необходимость.

Гонзаго медленно покачал головой.

— Есть раны, — дрожащим голосом ответил он, — которые не излечить никаким бальзамом.

Внезапно он выпрямился и посмотрел на стенные часы. Разговор длился уже три долгих часа.

— Ваше высочество, — холодно и твердо проговорил он, — сегодня утром спать вам уже не придется. В прихожей вашего королевского высочества полно придворных. Там, совсем рядом с вами, они задаются вопросом: выйду я отсюда еще более обласканным или же вы велите препроводить меня в Бастилию? Я тоже задаю себе этот вопрос… Поэтому я прошу ваше высочество оказать мне на выбор одну милость из двух: отправить в спасительную тюрьму или прилюдно выразить мне свою дружбу, в чем я очень нуждаюсь сегодня, когда доверие ко мне подорвано.