Остров Невезения - Сергей Иванов

Это была грубая литая конструкция из чугуна и латуни. Один выключатель освещения в камере, а другой — кнопка вызова дежурного, над которой, уже современная надпись шариковой ручкой:

Push for a cunt.[111]

Мой чёрный сосед заметно сник. Он так и не вышел из угрюмого молчания. Отчаянно бросив свои вещи на пол, он уткнулся лицом в руки, упёршись локтями в матрац второго яруса. Возможно, он плакал. Звуков никаких не издавал.

Я ничего о нём не знал, кроме того, что он, как и я, — из тюрьмы Льюис. Беспокоить его вопросами и утешениями я не стал. Этот парень попал сюда не из дома, и, возможно, имел больший тюремный опыт, чем я.

Я достал своё радио и проверил эфир в новой местности.

Вскоре нас открыли и призвали получить обед. Мой сосед не пошевелился. А я вышел на экскурсию.

Кухонный отсек размещался в подвальном пространстве со сводчатыми потолками и освещался неоновыми лампами.

Возможно, когда-то в этих подвальных помещениях приводили в исполнение смертные приговоры.

Раньше, здесь вешали. Теперь, готовят и выдают горячие обеды.

Встретив на кухне своих индусов, я узнал, что их расселили по разным камерам, неподалёку от меня.

Наш Тигр-Тамил выглядел потерянно и не хотел расставаться с нами. Возвращаясь с кухни каждый в свою камеру, мы с индусом успокаивали Тигра, поясняя, что это временные условия. Хотя, я уже был уверен, что эта тюрьма хуже, чем Льюис.

Вернувшись в камеру, я нашёл своего соседа лежащим на втором ярусе, укрытым с головой простынёй, подобно покойнику.

Я тихо поедал жареный картофель, обдумывая своё положение в новом ограниченном пространстве.

Отметил, что в каждом заведении жареный картофель имеет свой вкусу. Также было очевидно, что эта тюрьма — место паршивое, хотя и достопримечательное в историческом и архитектурном смысле. На одиночную камеру с телевизором я уже не рассчитывал. Ожидать здесь некурящего соседа, любителя классической музыки и эксперта по недвижимости на юге Англии… едва ли стоило. Единственно, я мог просить поселить меня с некурящим соседом, и найти свою нишу в отделе образования.

Мой сосед не подавал никаких признаков жизни. Я начал уважать его тихую грусть. Он не жаловался, не болтал попусту, и не обещал вскрыть себе вены зубами. Вероятно, он мысленно молился своим Богам и позволял мне думать о своём. С ним было спокойно, и я это ценил. Вместо него, со мной в камере мог легко оказаться болтливый, приторно пахнущий турок. Это было бы сущим наказанием.

Когда нас открыли для общения в пределах крыла, я смог увидеть всех вновь прибывших, но уже в казённой одёжке. Оказалось, бедного Тигра-Тамила из Шри-Ланки посадили в одну камеру с японцем. Этого самурая с подкрашенной причёской я помнил по Льюис. О нём, как о представителе японской мафии в Лондоне, мне что-то плёл мой первый чёрный сосед.

Тигр выглядел очень затравленно. Из его отчаянных пояснений с помощью отдельных слов и жестов, я понял, что японский сосед просто убивает его своим постоянным курением. Я его понимал!

Посовещавшись, я понял, что Тигр хочет попроситься в одну камеру со своим другом индусом. Они просили меня изложить их просьбу дежурному надзирателю.

Я согласился поучаствовать, но предположил, что едва ли те станут что-то делать в период карантина.

К надзирателю мы подошли все трое.

— Мы хотели бы попросить вас кое о чём, — обратился я к незанятому тюремному дяде, пожилого возраста.

— Слушаю вас, джентльмены, — с доброй иронией отозвался тот.

— Этот приятель, — указал я на затравленного Тигра, — попал в камеру с интенсивным курильщиком. Это убивает его. Ко всему, он не может уладить этот вопрос с курящим соседом, по причине полного взаимного непонимания. Вы посадили в одну камеру некурящего шри-ланкийца и курящего японца. Это недоразумение может привести к непредсказуемым последствиям… — молол я, наблюдая за реакцией невозмутимого надзирателя.

— К чему это может привести? — флегматично поинтересовался надзиратель.

— Если ему там нечем дышать, и он не знает, как долго это будет продолжаться, он может… Ну, кто его знает, взглянул я на Тигра, — может и с собой покончить.

Надзиратель, услыхав о самоубийстве, внимательно присмотрелся к Тигру.

— Скажи ему, пусть потерпит пару дней. Завтра вас проинструктируют и переселят. ОК? — ответил он, — Пожалуйста, объясни ему это! — строго попросил надзиратель.

— Я передам ему, — обещал я. — Эти парни хотели бы сидеть в одной камере, — указал я на индуса и Тигра.

— Хорошо, джентльмены! Можете прямо сейчас сделать письменную заявку об этом. Тогда, вашу просьбу точно учтут. И постараются выполнить, — выдал он нам бланк, и указал на ящик на стене, где следует оставлять свои пожелания Деду Морозу.

— Спасибо, — ответил я, и мы отвалили.

Я коротко объяснил им ситуацию. Тигр или не всё понял, или не мог потерпеть пару дней, как его просили. Он скис.

Я сам коротко написал, что такой и сякой, прибывшие из НМР Льюис, оба — некурящие, очень просят разместить их в одной камере. Просил их лишь вписать свои имена и номера.

Закончив с этим, я сам отправил записку в ящик пожеланий и жалоб.

— Well done, mate![112] — одобрительно рявкнул мне надзиратель, наблюдавший за нашими действиями. (здесь слово mate — приятель, трансформировалось в inmate — житель, обитатель. Так и обозначали заключённых).

На первой же прогулке во дворе я познакомился с тремя русскоговорящими ребятами. А мои индусы тоже встретили своего земляка, их стало трое.

Ребята интенсивно расспрашивали меня; откуда я, и как сюда попал. Я отвечал неохотно, так как мне уже изрядно надоело отвечать на эти вопросы. Ссылался на избыток времени и возможность поговорить обо всём вскоре. О них я успел узнать, что двоих сюда отправила миграционная служба, и они ожидают решений о депортации или предоставлении какого-то статуса и освобождения. А вот третий — из Латвии, попал по уголовному делу, и ожидал суда с заметным напряжением. Все трое были курящими, и я пока не рассматривал кого-либо из них, как возможного соседа по камере. От них я узнал, что условия в их общем крыле ничем не отличаются от тех, в которых я сейчас пребывал. Двухместные камеры с открытым туалетом за перегородкой, телевизора нет. Я начал подумывать о своём чёрном соседе, тихо лежащем под простынёй, как субъекте, с которым можно и далее делить камерное пространство.

Процедура нашего ознакомления с услугами спортивного зала, библиотеки и отдела образования прошла в течение нескольких часов. Всё выглядело также убого, как и камеры с туалетами на жилой площади.

Мой сосед, вынужденный ознакомиться с правилами и условиями содержания, наконец, вылез из-под простыни. После этого, он даже что-то съел. А затем, и разговорился. Он стал тщательно, с мылом, мыть своё лицо, словно желая стать светлее. Но вскоре, после мытья, его чёрное лицо снова блестело от жира. Он ругался на плохую пищу, и постоянно вытирал лоснящуюся физиономию туалетной бумагой.

— Ты говоришь по-английски? — спросил я его шутливым тоном.

— Я прожил в Англии шесть лет, — ответил он, улыбнувшись.

— Я слышал, как ты говорил по-французски.

— Французский — мой родной язык.

— Откуда ты? — удивился я.

— Заир. Едва ли ты знаешь о такой стране, — ответил сосед.

— Чувак! Тебя ещё не было на этом свете, а в моём детском альбоме для почтовых марок уже была марка почты СССР с портретом Патриса Лумумбы[113] — первого премьер-министра колониальной республики Конго. А с 1971 года это государство было переименовано на Заир. Советский Союз осуждал Бельгийские службы за расправу над борцом за независимость…

— Приятель! Ты первый в этой стране, кто знает о Патрисе Лумумба, — удивился сосед. — Для этого мне надо было попасть в эту поганую тюрьму, чтобы услышать здесь от соседа по камере доброе слово о Патрисе Лумумба! — заговорил он.

— Если ты не против, я буду звать тебя — Лумумба, — предложил я.

В ответ, он лишь пожал плечами.

— Или ты хочешь, чтобы я звал тебя Мобуту?

— Нет, нет! Лучше зови меня Лумумбой, — отказался он. — Почта СССР выпускала марки и с портретами Мобуту? — поинтересовался он.

— Марки такой я не имел. Не знаю. Слышал только, что этот государственный деятель кушал своих подданных. Это правда?

— Да уж! Свидетелем я не был, но так говорят, — скромно признал сосед факт каннибальства на родине.

Точные обстоятельства смерти П. Лумумбы были долгое время неизвестны широкой общественности. По некоторым данным прессы, уже во время полёта в Тисвилл он был настолько избит что умер сразу же по приземлении самолёта. Однако сын Патриса Лумумбы, Франсуа, подал запрос в Бельгию, с целью выяснения обстоятельств смерти своего отца. И только спустя 41 год после события, специальная комиссия бельгийского парламента восстановила обстоятельства, сопутствовавшие смерти П. Лумумбы.