Щебечущая машина - Ричард Сеймур
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неслучайно многие бывшие наркоманы ударяются в религию, которая становится их окончательной всепоглощающей страстью. (А для игрока, как согласно Паскалю, последним пари.) Само слово «аддикция» (англ. addiction – «зависимость») происходит от латинского addicere – термина из римского права. Подвергнуться аддикции означало «быть отданным, доставленным». Но к началу Нового времени у слова появилось другое значение: посвящать, отдаваться целиком или жертвовать. Быть аддиктом значило посвятить себя профессии или любимому делу. Парадоксальным образом понятие подразумевало свободу выбора, как подразумевает его любое призвание. Это далеко от образа аддикта современного – жалкой, химически порабощенной развалины. И это позволяет предположить, что психолог Джефри Шаллер прав, говоря, будто проблема в том, что мы выбираем не те зависимости. То, что мы называем аддикциями – это ошибочные пристрастия: мы любим не то, что должны любить. Но разве может Щебечущая машина быть призванием? Как можно посвятить себя технологии, которая преподносится как наш слуга?
8
В какой-то степени мы стали проявлять преданность к машине без нашего информированного согласия. В чем, в конце концов, разница между зависимостью и обычным использованием? Чем больше Щебечущая машина разрастается и захватывает нашу повседневную жизнь, тем больше размываются границы между «чрезмерным» и «нормальным» поведением.
Чем больше общество начинает зависеть от социальной индустрии, чем чаще нуждается в ней для достижения своих повседневных целей, включая общение, развлечение, поиск работы и любовь, тем логичнее, а не патологичнее, становится их частое использование и боязнь остаться отрезанным от мира. Вспомните смартфоны, технологическую основу для сетевого взаимодействия, которые за какие-то жалкие несколько лет завладели нашими жизнями. Со времен популяризации Blackberry, прозванного в народе «Крэкберри»[18], смартфон ассоциируется с аддиктивным поведением. Сначала с мобильными телефонами и персональными компьютерами, а теперь и с социальными сетями мы переступили невидимый технокультурный порог, после которого пути назад нет.
Смартфон – наш портал в мир, счастливый билет отсюда. В нем хранятся наши кредитные карточки, музыка, журналы, аудиокниги, карты, фильмы, игры, билеты и ключи. Он наш проводник. Он связывает нас с семьей, коллегами и вездесущими хейтерами в интернете. С его помощью мы находим вторые половинки и решаем, где ужинать. Он дробит наш день, как говорит Адам Гринфилд, на «нервные, шизоидные интервалы» с постоянными обновлениями[19]. Мы все время держим его рядом с собой, боимся, чтобы не разрядился. Как будто настанет день, когда придет сообщение, которого мы так долго ждали.
В основе всего этого лежат не столько бессознательные подструктуры, сколько слои жесткой материальной инфраструктуры. Такое абстрактное явление, которое мы называем «облаком», начинается с прокладки оптоволоконных кабелей под всей сетью железных дорог континентальной части Соединенных Штатов. Эта система была создана не в ответ на потребительский спрос, а как часть цифровой модернизации, которая, по мнению клинтонской администрации, была жизненно необходима для будущего капиталистического развития. В каком-то смысле мы стали зависеть от этой формирующейся системы еще до того, как узнали о ее существовании.
Эти абстракции по экспоненциальному закону связываются с развивающейся сетью глобальных компьютерных технологий, которые Гринфилд пророчески называет everyware (повсеместное распространение оборудования). Разработанная якобы для того, чтобы сгладить углы нашей жизни, данная сеть в постоянном потоке информации соединяет между собой смартфоны, сенсоры, коллекторы данных, куки и платформы. При этом незаметно навязывает нам с вами важные решения. Когда вы спрашиваете Алексу или Сири, где тут поблизости ресторан или обувной магазин, то траекторию вашего движения в городской среде определяют Apple, Google или Amazon, основываясь на своих коммерческих потребностях. С помощью этих структур политические власти могут продвигать свои регулирующие нормы или использовать их в качестве скрытой формы контроля.
Примером всему сказанному служит зарождающийся идеал «умного города» (англ. smart city), в котором за распределением ресурсов и активов следят датчики и коллекторы данных. Подобные города уже существуют в Канаде, Китае и Индии. Если китайское правительство хочет использовать технологии, чтобы продвигать схему «социального кредитования» в награду за хорошее поведение, то Google в Торонто на первый взгляд также руководствуется человеческими потребностями. Благодаря сбору данных и датчикам «умный город» Кисайд будет следить за дорожным движением, погодой, загрязнением, шумом и в соответствии с возникающими проблемами корректировать дороги, дорожное покрытие и архитектуру. Опасаясь утечки данных, местные жители приняли затею в штыки.
Какой бы благожелательной ни была идея «умного города» и как бы ни хотелось верить в беспечную жизнь, есть и обратная сторона медали. Все это очень напоминает идею «общества контроля», выдвинутую французским философом Жилем Делёзом[20]. В обществе контроля никто не говорит тебе, что делать, кому поклоняться или что хорошо, а что плохо. Тебе просто предоставляется ряд приемлемых возможностей. Твоя реальность переписана таким образом, чтобы исключить недопустимые, по мнению системы, модели поведения. Так же, как покупательские привычки в онлайне и переходы по ссылкам могут определить размер допустимого для вас долга или то, какую рекламу показывать именно вам, или в какие магазины направить, ваша активность может удерживаться в контролируемом диапазоне. Этот диапазон неизбежно является результатом политических или идеологических решений, принятых на разных этапах, но в конце концов его поглощает «заданная» структура вещей.
И в этой паутине расположилась социальная сеть, двигатель безостановочного, неистового, безумного письма. Именно эта матрица собирает наши страсти и наши желания, превращая их в данные, которыми потом манипулирует и управляет. Мы исповедуемся машине, когда гуляем, на ходу вознося ей молитвы. И тут мы становимся киборгами: совокупностью органических и неорганических материалов, битами технологии, зубов и плоти, носителей, фрагментов кода, которые все это скрепляют между собой. Связь между элементами настолько же простая и плавная, как между стеклом и пальцами, скользящими по поверхности с отработанной точностью. Как однажды написала Донна Харауэй, наши тела не заканчиваются вместе с кожей[21]. Сама их физическая инфраструктура уже распространилась на полмира.
Если зависимость – это неспособность обходиться без чего-либо, то все труднее представить себе жизнь с каким-то другим телом. А тела мыслят, если, конечно же, мыслить больше нечем. Ходим ли мы или пишем, мы всегда переживаем то, что феноменологи называют «воплощенным познанием». Именно на него
