Журнал Наш Современник 2008 #10 - Журнал современник

"Вот и в Голландии, похоже, не забывают бедолаг русских литераторов!" Иван Сергеевич перечитал адрес на конверте: "Le Renaissanse, 73, Ayenue des Champs-Elysees, Paris, 16". Как всегда, с пометкой редакции "От читат.". А вот и письмо (отличная дорогая бумага!), писано 9 июня 1939 года.

"…Когда мне тяжело на душе, я беру Ваши книжки, и т. к. в них не лицемерная правда, а Душа, то становится легко и ясно. И это Ваши "Лето Господне" и "Богомолье" были моими подготовителями и к посту, и к Св. Пасхе…" Так писали ему многие, особенно читательницы-женщины. Но несколькими строками ниже он непроизвольно вздрогнул: "Если Вам покажется, м. б., иногда, что Вы одиноки, то не думайте так!" Эти слова он подчеркнул — они отозвались привычной уже болью и все же заставляли их перечитывать, словно незнакомая Ольга Бредиус-Субботина (а что же отчество? Вдруг Александровна, как у жены?) проникла в его замершую душу и угадала "непоправимость" его утрат. Но и обещала облегчение, как будто это еще было возможно, даже если все его читатели заверят его письменно о своем сочувствии. О, благородное женское сердце!

Дней через десять Иван Сергеевич ответил "сердечной признательностью" за добрые слова, за "окрик на уныние". Такие письма-ответы он тоже писал не раз, но сейчас как бы не совсем безвестному человеку, ведь Ольга Субботина тоже называет Ивана Александровича Ильина пророком, она видела Шмелева тогда, в 36-м году в Берлине, где он был проездом, где весьма знаменитый герр профессор I. Ilyin организовал писателю встречу с берлинской русской диаспорой по пути из Риги в Париж.

"Да, я одинок, очень одинок и часто ропщу. Вы почувствовали это, сказали это, и правильно: я часто забываю, что я не одинок… моя покойная жена, мой отнятый мучителями сын… " Никогда не забыть, как Бела Кун и Землячка готовились к приезду Льва Троцкого в Крым, аресты производились под видом регистрации и под слово большевиков оставить жизнь бывшим белым офицерам, не захотевшим эмигрировать из России. Тогда еще не успели научиться не верить слову узурпаторов власти в России!

К своему дню рождения 21 сентября по старому стилю — Шмелев не мирился с большевистским летосчислением и с новой их орфографией — он получил из Голландии маленькую посылочку — авторучку, модное европейское "стило", при ней записку: "Я часто думаю о Вас с большим беспокой-

ством, Ваша Ольга Александровна Бредиус". Да, конечно, это не могло быть не замечено.

"Ваша", "Ваш" — очень скоро станут обязательны, ожидаемы, взаим-ножеланны. Шмелев сердечно благодарит 26 сентября (9 октября), в день преставления апостола и евангелиста Иоанна Богослова (он гордится своим небесным покровителем, автором четвертого Евангелия), за "стило, подарок писателю-другу". Но он не доверяет себе, своим ощущениям. Когда-то очень давно, совсем в другой жизни, он женился юным студентиком юридического факультета МГУ и любил всю жизнь только свою жену, он не привычен к сомнительным поступкам. Зато он привык к бремени скорбей и трудов. Собственно говоря, ему не надо было никогда и ничего, кроме близких родных и писчей бумаги. И природы среднерусской полосы.

В ответной благодарности за подарок он повторил ключевое слово с некоторой опаской: "Сердечно Ваш Ив. Шмелев".

Трудно было поверить своим глазам, своему желанию поверить, его смущал, но и влек незнаемо куда этот поток внимания. Одно за другим полетели из неведомого Бюнника, а потом Викенбурга все более ожидаемые весточки, а в них такие важные слова-обращения: дорогой, душевнородной, опять дорогой, ласковый (!), душевночтимый… Словно капли дорогого напитка, они проникали в самую глубину его иссохшего, исстрадавшегося сердца, "осветили, онежили".

Да и как же не отогреться сердцу, когда читаешь такое:

"Когда красиво небо, или слышно птичье пенье, иль просто кузнечики стрекочут ночью и звезды светят, — я думаю о Вас… "

"Вдруг неотрывно потянуло перекинуться с Вами словечком, мой дорогой, далекий друг!"

"И если бы Вы знали, как много я думаю о Вас и о Вашем мире, о Ваших страницах русской души и веры!… "

О, это женское вкрадчивое участие — обнадежить, подбодрить нерешительность, неуверенность мужчины: "Вы такой скромный, — чуть начнете о себе, как сейчас и оговоритесь, и извинитесь за это… "

Плотину прорвать нетрудно, известное дело; только вот как справиться со стихией, когда она случится, она же не может не случиться. Но там — не хотят осторожничать, не боятся нежных слов, там серьезное неземное создание, умное, тонкое, страдающее, искреннее, доверчивое… Отважное. Загадочное.

Нет ничего прекраснее встречи, открытия и узнавания родственной души, восторга ее обретения: "И да успокоится душа Ваша, родственная моей… А письмо Ваше перечитывал… "

Снова и снова тревога: так ли это? можно ли верить? А без веры, без надежды — как жить? "Верю, что Вам внушено было укрепить меня. Желаю Вам здоровья и света". "Вы, должно быть, еще очень юны. Вы меня знаете, видали, а я не представляю себе Вашего образа внешнего, и мне странно, будто мы говорим впотьмах".

Они едва успевают сказать о себе то, что считают самым главным, не сразу, но из письма в письмо.

"Знаете ли Вы Ярославль, Углич, Кострому?…Где в дремучих лесах живут воспоминания о Сусанине? Знаете ли Вы ту чудесную русскую природу?" (он ли не знает! — автор "Росстаней" и юрист, прослуживший добрый десяток лет в провинции; Господи, Боже мой, как давно это было…) "Вот там, в этих лесах родилась моя мать. Такая же цельная, неизломанная и прямая, как и вся эта природа. Ее отец был благочинный… "

А вот отец: "Род отца выходит из Углича… Опять милая Волга! Вся жизнь моих родителей была гармония, счастье, безоблачный сон".

"И я знаю, что Вы не посмеетесь и не осудите, если я скажу, что, читая Ваши книги, я плачу, плачу о Вашем и о своем потерянном Рае".

Она: "что Иван Александрович, он что-то не отвечает мне, я беспокоюсь…"

Он: "… и кажется, что мы, над обыденным поднятые, живем в надзем-ности, в вечности. И поставлены как бы перед лицом Судьбы" — это о войне? о себе?

Но по закону вечной драматургии жизни неумолимая действительность напоминает им об оккупации Гитлером Франции 14 июня 1940 года, затем и Голландии. Перерыв в почтовой связи: какие уж там пересылки подарков! — с мая 1940-го до апреля 1941 года объявлен запрет нового хозяина Европы на почтовое сообщение, — в их представлении он означал вечность.

2. В Берлине

Ольга Субботина с мамой и братом Сергеем уехали из России к отчиму А. А. Овчинникову — советская власть выдворила его из России на знаменитом "философском корабле". Застряли в Берлине, гостеприимно встречавшем в 20-е годы недавних врагов по первой империалистической войне. Гостеприимство по-немецки означало выгодный обмен слабой послевоенной марки на царские рубли и беспрепятственную организацию русских газетных и книжных издательств. Но денег не было, надо определяться с работой.

Ольга закончила в Берлине медицинские курсы и устроилась на работу в госпиталь. Она любила порядок, чистоту, ответственность не меньше немецких коллег, бурно и глубоко переживала любую мелочь в отношениях с сотрудниками, что-то рассказывала матери, но особого ничего не случалось, чего ждет каждая девушка. Ходила в православный храм, молила Бога "помянуть душу усопшего раба Александра", отца своего, и это было безотчетное моление о том, чтобы встретить в жизни подобного человека, представлявшегося ей идеалом мужчины.

На ее пути оказывалась врачебная братия, прагматичная и циничная, и прочая шушера: душевнобольные, нестойкие, ненадежные… Позже все они, как оказалось, не могли ничего значить для Ольги, стоил пристального внимания только Джордж Кеннан, будущий американский дипломат, что не ускользнет впоследствии от ревнивого сердца И. С.

Однажды в ее жизни появится этот американец, его приведет в дом отчим, знакомя интересующегося всем русским иностранца, вежливого, льстиво-восторженного. Он исчезнет почти так же неожиданно, как и появился, успев произвести на Ольгу поистине неизгладимое впечатление. Она будет многие годы прислушиваться к этому имени по приемнику, хранить вырезки из газет. Еще раз это имя возникнет в связи со Шмелевым уже после войны, и так же, как тогда, в Берлине, он будет сверхлюбезен, но не оправдает надежд О. А. на помощь.

Но годы шли, торя путь размышлениям и осознанному бытию. Ольга Александровна вместе с братом, как и вся русская берлинская молодежь, посещала лекции и беседы Ивана Александровича Ильина.

Приезд известного, горячо всеми любимого писателя в Берлин, торжественный ужин после его выступления был пронизан ностальгией, экзальтацией самого высокого напряжения. Ольга Александровна сидела на скамье в двух шагах от Ивана Сергеевича, она хорошо видела его, худого, изможденного страданиями и трудами, недавно потерявшего жену, слышала его голос, завораживающий, по общему мнению, слушателей. Он был похож на героя ее девичьих грез — старшего, чуткого. Воплощением качеств ее отца. Увы, она робела, он казался ей тогда недосягаемым. В тот же день вечером Шмелева проводили в Париж.