Глубокое ущелье - Кемаль Тахир

— А это куда денем?

— Это? — Рыцарь задумался.— Это? Хи-хи-хи... Найдем место, чертов тюрок, найдем! Видел по дороге развалины мельницы?

— Видел.

— Вот там и оставим. Расстелим туркменский килим. Туркменской чалмой свяжем синьорите руки за спиной... Был бы ты властителем Караджахисара, как бы поступил, если б вот так убили одного из твоих людей?

Уранха прищелкнул пальцами.

— Понял. Ну и голова у тебя, рыцарь! Хоть ты и хвалишься, что отец твой неаполитанский король, да только...

— Что только?

— Ошибаешься! Такого ума, как у тебя, от неаполитанского короля не унаследуешь... А ну-ка, вспомни, твоя матушка — да упокоится душа ее в раю — ни о каком тюрке тебе не рассказывала? К примеру, о красивом тюркском пленнике?..

Нотиус, напыжившись, положил руку на эфес меча и снова захихикал.

Часть вторая

I

Керим Челеби вынул из-за пояса старинную книгу в кожаном переплете, трижды ее поцеловал, приложил ко лбу. С благоговением перелистал страницы, нашел нужное место. Провел рукой по бороде, взялся за рукоять висевшего на поясе палаша ахи, откашлялся и, стараясь читать басом, начал:

— «Итак, знайте, собратья, знайте, друзья, знайте споспешники! Звание ахи — высокая ступень и почетная степень. Но, вижу я, в строй наш затесался дьявол, ослепил глаза и сердца джигитов. Возгордились они! Думали, им все дозволено. А сбились с пути, отложили в сторону правду, с кривдой пошли по дороге. Порушился мир да совет, вкусили они от запретного, озверели их души, забыли они любовь к ближнему своему. Вместо мужества на челе их — жестокость, вместо совестливости — бесстыдство. Погас недреманный свет знания, затянула глаза сонная пелена невежества. Джигиты-ахи покинули двери святого покровителя своего, обивают пороги беев... Меж тем доподлинно известно, что все в этом мире подвержено тлению и порче, лишь очаг у ахи стоит вечно!»

Ахи-баба, сидевший посредине помоста, опустил согнутую в колене правую ногу, поднял левую. Вслед за ним старейшина, споспешники, а за ними все остальные джигиты-ахи по очереди, определяемой возрастом, сменили ногу.

По обеим сторонам ворот, ведущих во двор, словно изваяния, стояли два глашатая, скрестив руки на плечах.

Керим Челеби продолжил чтение:

— «И еще видел я: нет у многих ахи Книги, а если нет Книги, не отличить белое от черного, правду от кривды. У кого есть Книга — коротко писана. Думают: «Пусть коротко, лишь бы мудро!» А выходит невразумительно. И взмолился я, решил собрать воедино все заповеди ахи Рума. Сыны человеческие здесь говорят по-тюркски, понимая друг друга. Значит, на турецком языке должна быть написана эта книга, чтобы, прочтя, и крестьянин и горожанин понял и не было бы у него оправдания — не слыхал, мол, не знаю, мол. Ветром летел я, дорогой пылил я, чтобы найти Книгу Святых Покровителей. Немощная душа моя заскорбела, подкосились колени, а Книги не нашел. И однажды, когда уже потерял всякую надежду, на рынке в Алеппо увидел я индусского дервиша, «В этом свитке — путь и заповеди ахи!» — кричал он. Во рту у него пересохло от крика, но никто не оглянулся, не обратил внимания. Подошел я и вижу — вот она, Книга, какую искал столько лет... «Почем?» — спросил. «Три акче»,— говорит.

Понял, не знает цены ей. Отдав монеты, взял свиток. Сел переписывать, сколько сил в руках было, дабы все знали путь ахи, на сто двадцать четыре вопроса могли бы ответить. Уповаю — да не утеряют ее. Пусть сведущие носят Книгу эту за поясом!.. Эй, собратья, эй, споспешники, эй, друзья! Крепнет мужество, возвращается обычай ахи, и старейшины их достигают истины. Все три степени едины суть. Да будет известно, что нет для ахи наследства: отцом нажитое к сыну не переходит, каждый должен трудиться сам — вот закон. Легко взять — удержать трудно. Того, что сто лет добивался, единожды негодное сотворив, утеряешь».

На высоких собраниях ахи было обычаем начинать с чтения. Ахи-баба решил, что на сегодня хватит, и дал знак глашатаям. Один взял кувшин, другой — метлу. Вышли на середину. Первый лил воду, второй размахивал метлой, словно подметал двор. То был знак — окончить чтение.

Когда Керим Челеби заткнул Книгу за пояс, джигит, в чьи обязанности входило вести собрание, попятился к воротам. Глашатаи подбежали к нему — один с чашей воды, другой с коробочкой соли. Джигит бросил в воду соль, поднял чашу на высоту лица и прокричал:

— Мир вам, те, кто идет путем праведным! Мир вам, те, кто опоясался поясом ахи!

— Мир вам! — ответил за всех ахи-баба.

— Мы идем, чтобы путь проложить! Мы стоим, чтобы путь проложить!

Говорим, чтобы путь проложить! Слава душам святых, и постигших, и дервишей-воинов, и гази, и абдалов Рума, и богатырей, и сестер Рума!

Тем, кто был и прошел, тем, кто придет и будет. Ху-у-у!

— Ху-у-у! — откликнулось собрание.

Глядя в землю, ахи-баба спросил:

— Помирились ли те из нас, кто был в ссоре?

— Помирились.

— Получено ли, было ли принято прощение?

— Получено, принято.

Старший джигит обнес всех чашей, начав с ахи-баба. Каждый принимал чашу двумя руками, пригубливал ее. Наконец вернулась она к старшему джигиту. Он отступил назад, вручил чашу глашатаю и снова вышел на середину.

— Один из близких нам хочет вступить на путь.

— Кто он?

— Мелик-бей, сын Кара Осман-бея!

— Достоин! Кто наставник его в пути?

— Керим Челеби, сын Баджибей.

— Достоин! А кто братья его в пути?

— Ахи Бай-ходжа, сын Савджи-бея, и Кара Али, сын Айкута Альпа.

— Достойны! Пусть введут!

Наставник в пути Керим Челеби, а за ним два брата в пути вышли со двора.

Глашатаи расстелили перед ахи-баба два коврика. Старший джигит на один из них почтительно положил пояс и палаш ахи.

Глашатаи вернулись на свои места к воротам. В прославленном дворе Баджибей, матери Керима Челеби, затененном густой листвой деревьев, стало тихо. Только щебет птиц да легкий апрельский ветерок, шелестевший в молодой листве плакучих ив над бассейном, нарушали эту тишину.

В ворота трижды постучали. Ахи-баба словно не слышал. Стук повторился.

И тогда он возгласил:

— Позволено!

Глашатаи медленно отворили ворота. Вслед за Керимом Челеби вошел Мелик-бей. Братья в пути шли по бокам, держась за полы его куртки.

Наставник в пути Керим Челеби подвел Мелик-бея к коврикам, скрестил руки на плечах, поклонился, большим пальцем правой ноги наступил на большой палец левой, поприветствовал собрание.

— Вот наш брат Мелик-бей, припав к вашим ногам, мужи пути, просит вашей милости. Желание его — войти в наш строй, соединиться с нашим караваном, пойти дорогой, что видна постигшим, стать верным слугой нашего ахи-баба и, опоясавшись мечом товарищества, вступить в отряд мужей брани. Что соблаговолите вы сказать об этом страждущем?

— Да будет подвергнут испытанию по обычаю!

— Согласны!

Керим Челеби опустился на колени на пустой коврик. Товарищи в пути подвели и поставили Мелик-бея против наставника, сами, не отпуская полы его куртки, встали на колени рядом. Керим Челеби все тем же басом, каким читал Книгу, задал главный вопрос:

— Эй, Друг, да отверзнутся уши твои! Ты желаешь вступить на путь. Так знай же, что путь ахи узок, труден и крут. Кто не полагается на руку свою, на сердце свое, да не вступит, ибо, думая возвыситься, может провалиться в трясину. Наш путь — путь понимания, веры и соблюдения. Достанет ли у тебя силы блюсти обычай? Что говорит тебе сердце?

— Достанет.

— Согласен ли ты на испытание?

— Ты сказал «да», снял грех с нас... Во имя твое, о аллах! А ну, скажи, сколько у ахи открытого?

— Четыре.

— Перечисли!

— Рука, лицо, сердце, стол...

— Сколько закрытого?

— Три.

— Перечисли!

— Глаз, пояс, язык.

— Для чего закрыт глаз?

— Дабы не видеть ничьей вины, ничьего стыда.

— Сколько правил вкушения пищи?

— Двенадцать.

— Перечисли!

— Сидя, левую ногу поджать под себя, правую, согнув в колене, ставить прямо... Жуй пищу прежде за правой щекой. Откусывай немного... Не засаливай рук... Не пускай слюней...

Видя, что подопечный его запнулся, Керим Челеби прошептал: «Не кроши на землю...» Это слышали все, в том числе и ахи-баба.

— Керим Челеби, это не в правилах!

— Не кроши на землю,— подхватил Мелик-бей.— Не молви с набитым ртом.

Керим Челеби загибал пальцы.

— Семь.

— Не смотри на чужой кусок.

— Восемь.

— Не чеши в голове.

— Девять.

— Молви кратко и не смейся.

— Десять.

— Лучший кусок оставляй гостю.

— Одиннадцать.

— После еды мой руки.

— Все. А сколько правил вести речь?

— Четыре.

— Перечисли!