Справедливость силы - Юрий Власов

В каждом жесте тренера, интонации я искал: безнадежен? И не находил. И это была поистине золотая помощь! Дрогни он – и я проиграл бы.

Значит, не все пропало! Значит, могу!

Как важна неокрепшей воле поддержка! И сколько

раз потом пытались отказать Богдасарову в праве быть со мной на чемпионатах мира! Но ведь мы с тренером делали одно дело и жили этим делом и ради него! Разделять нас – значит разрушать дело. Впрочем, это и могло быть так.

Я отнюдь не безгрешен. Но, во-первых, ситуация была не из простых – сразу оказаться в центре внимания публики и прессы, во-вторых, я по натуре горяч и склонен к резкостям, но самое главное – я без всякой подготовки и опыта был перенесен в совершенно новую для себя среду и предназначен для роли, в которой не все согласовывалось с привычными представлениями, да и глупостей допускал достаточно.

Но что примиряет меня со всеми глупостями молодости (за некоторые до сих пор неловко), так это дело: я подчинял ему все, безоглядно все…

Богдасаров рассчитал правильно. Повел в рывке по заниженным весам. Я шутя взял первые два. К третьему очнулся, узнаю себя. Не растягиваю губы в назначенных улыбках, а почувствовал губы, и еще – руки массажиста. И слова пробиваются…

Зрителям пришелся Большой Вашингтонец. Все ряды приветствовали его, звали к победе. За ним ухаживали Бергер и Коно.

Для всех я был битым фаворитом, пустышкой. Репортеры переметнулись к американцам: самые "оплатные кадры" и слава там. В Большом Вашингтонце не сомневались. Слишком дрянным бойцом выказал я себя. На прикидке поражал знатоков, а тут в минуты просадил 10 кг в одном жиме!

В рывке мы шли бок о бок с Брэдфордом. Оба работали "ножницами", но я техничнее. Может, оттого, что я весил меньше и в скорости выигрывал – это свойства возраста, да и связки у меня были получше разработаны,– мне удавались стелющиеся "ножницы". Брэдфорд вырывал штангу силой рук. Сначала выхватывал ее, а потом медленно и с топтанием разбрасывал ноги,– новички работают экономнее. Помню, даже в те минуты это позабавило.

Отыграл 2,5 кг. При троеборье в этом движении много и не отыгрывалось.

Четвертая попытка. Мировой рекорд необходим был для победы, хотя и не попадал в зачет. Я утверждал себя, обнажал силу.

Оставалось третье, и последнее, упражнение – толчок. Я стремился возбуждением отогнать усталость – уже свыше трех часов спор с тяжестями,– на возбуждении от рекорда протянуть сорокаминутное ожидание, разминку и все попытки на большом помосте.

И вот позади канитель ожидания.

Разминка. Со всех сторон я начал заходить на нужное движение.

Живое "железо"! Мое!

Я вписался в зазубренное движение, опередил тяжесть. Это наслаждение – владеть собой в критических напряжениях. Я уже знал: в толчковом упражнении наберу свое. Я уже торопил это упражнение. Нет усталости, нет! Я только почувствовал вкус к схватке.

Теперь другая забота. В торопливости не потерять контроль. Работать холодно, точно…

А я горел. Впрочем, теперь это не опасно! Созидательность волнения! Могучий напор! Только быть в контроле!

У Брэдфорда по-прежнему преимущество в 7,5 кг. Сработать в последнем упражнении аккуратно, не потерять ни один подход! Ничтожная оплошность – и конец! Выстоять мало – набрать новые килограммы! Не просто сократить разрыв, а уйти вперед! Тогда – победа!

В перерыве между рывком и толчком мы понадежнее закрепили подошву. Ох, эти ботинки! Суеверие, преданность давним, испытанным "друзьям". Уже истлели от пота сотен тренировок, а расстаться жаль, даже мысль об этом кощунственна. И потом эти штангетки: первые рекорды, победы, горе травм, возрождение… И уже в дырах по бокам…

Между рывком и толчком я не стал отлеживаться в раздевалке. Бережливо расходовал энергию, но все время двигался, сопрягая это с разминочно-возбуждающими упражнениями. Ощущение веса, его прохождение через мышцы – боялся потерять эти чувства.

Вперед, мой друг, жизнь – это всегда акт воли!

Я видел все ярко, выпукло, но не пускал этот мир к своим образам. Не забыть главные чувства. Они должны понести будущие усилия. Слышать, видеть лишь команды управления "железом".

С Брэдфорда стягивали лямки трико – что за махина из черных мускулов! Обтирали полотенцем – он жмурился, покачиваясь. Один помост за кулисами – мы против друг друга. Вроде безразличны, не замечаем ничего, а чутко пропускаем через себя каждую из разминочных попыток соперника.

С детства в моем представлении атлет – это не гнущийся ни перед чем и ни перед кем боец. Сила – ради гордости и чести. Особый дух – сознание значения достойной жизни. Та самая крепкость чувств, которая не ржавеет в невзгодах, та физическая и душевная стойкость, когда человек – всегда человек. Спортивный праздник, спортивные испытания, торжество силы без этого смысла – занятие, не столь уж отличное от развлечений животных.

Глава 18.

Толчковое упражнение – самое любимое. Я практически не тренировал его в бытность атлетом. В нем естественность для моих мышц. Я ощущал штангу в каждой точке, управлял какой-то особенной приспособленностью к ней. Все для меня в этом упражнении от безошибочного природного инстинкта. И я ждал поединка, холил это упражнение, гладил, нежил в воображении.

Время от времени повторял резкие, не на всю силу прыжки вверх. Это держало мышцы в тонусе и соответствовало характеру будущего усилия. В толчковом упражнении, сняв штангу и мощно, плавно подорвав от колен, как бы подпрыгиваешь – это удар ногами в помост – и ныряешь под вес. Ныряешь, пластично обтекая гриф: чем ближе, тем меньше паразитные нагрузки. И тут же из глубокого "седа" вверх – ни секунды промедления! И непременно в заданной плоскости – иначе тяжесть сразу возрастет. Распрямиться, вставать, вставать! Успеть выйти на запасе дыхания!

Только раз в жизни подвел меня толчок. Да и по существу, не он, а так и не преодоленная робость перед травмой всю жизнь таилась во мне. Я считал – владею собой, а она в мгновение наивысшей борьбы по-своему оберегала меня, пресекала риск. Так и не смел по-настоящему вклинивать себя в посыле с груди под вес. Намертво вклинивать. Боль в позвоночнике (не по-живому глухо и неправдоподобно медленно стало вокруг) навсегда прорубилась в память. Впрочем, не только я потерпел из-за прихотей старых травм. Шемански в самые решающие мгновения, когда мог достать победу, пасовал. Так с ним было в Риме (1960), потом в Будапеште (1962): раненый позвоночник отказывался принимать запредельную тяжесть в посыле, не пускал в то единственное, клинящее положение, из которого при неудаче очень сложно вывернуться, но зато упор – из самых устойчивых. Мозг исключал положение, в котором снова таилась опасность.