Людишки - Дональд Уэстлейк

— Употребите ее с толком, — посоветовал незнакомец.

Они сели на паром и отправились на островок Ламма. Его маленькие домишки поблескивали на солнце. Во время плавания оба вылезли из «тойоты» и подошли к поручням, чтобы подышать прохладным морским воздухом и полюбоваться искристым миром.

— Вам придется покинуть Гонконг, — сказал незнакомец. — У вас больше нет веских причин оставаться здесь.

— Ума не приложу, куда податься, — ответил Кван. Похоже, он всецело вверил себя этому человеку, спасшему его от смерти, и предоставил ему планировать свою дальнейшую жизнь. — И понятия не имею, как мне уехать.

— Думаю, морем. — Незнакомец указал на воду. Из гавани Гонконга как раз выходил здоровенный пассажирский теплоход, похожий на овальный свадебный торт и украшенный американским флагом на корме. — На этих судах служит множество выходцев с Востока. Особенно на камбузе. — Он улыбнулся Квану. — Из такого образованного человека, как вы, получится прекрасный мойщик посуды.

— У меня нет никаких бумаг.

— А может, кто-то из ваших знакомых знается с каким-нибудь служащим пароходства? — предположил незнакомец.

— Возможно, те люди, у которых я живу.

— Меня бы это не удивило. Попытайте счастья, спросите. — Незнакомец снова кивнул на удаляющийся лайнер. — Такие корабли ходят куда угодно. За шесть месяцев они совершают кругосветное плавание. Через Суэц, Средиземное море. Можете сойти на берег в Генуе или Барселоне, а если есть охота, плывите до самой Флориды.

Кван взглянул на корабль.

— Америка… — сказал он.

Право слово, не люблю я так делать дела. Неуклюже, с переполохом, со всякими там лжечудесами. Это вроде как ляпы в романе: запертые двери открываются, сигнализация не звонит и так далее.

Виной всему, конечно же, спешка и Его стремление раз и навсегда навести тут порядок. По большому счету, думается, не страшно, если по ходу дела я еще немножечко усугублю нынешний кавардак. Хотя должен признать, что это самым оскорбительным образом противоречит моему стремлению к совершенству.

Кроме того, я должен быть уверен, что никто из главных действующих лиц не заметит этих отклонений от законов физики. К счастью, нынешний век отмечен печатью безверия, и чудеса не находят широкого признания. В других местах и в другое время такая топорная работа нипочем не сошла бы мне с рук, но эти времена давно канули в Лету. Сегодня люди предпочитают быть обманутыми или руководствоваться принципом: «Этому должно быть какое-то объяснение». Просто они его еще не нашли.

И все же меня не оставляет чувство раскаяния. Как жаль, что я призван сейчас, а не в эпоху, которая была бы достойна моих дарований! Но, с другой стороны, я все яснее вижу, почему люди так обрыдли Ему.

6

В Сан-Себастьяне они беседовали со священником, который полагал, что земная жизнь не имеет вообще никакой ценности, а боль и страдания призваны лишь обеспечить смертным радость и покой в загробном мире. Он утверждал, что богатеи, которые дурно обращаются с созданиями Господа, после смерти будут жестоко наказаны огнем. А еще с гордостью объявил, что не принадлежит к числу священнослужителей, занимающихся общественной деятельностью.

Непонятно, думала Мария-Елена, что проку от такого человека моему работодателю, врачу из ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения), который считает, что у нас вовсе нет никакой жизни, кроме земной, что боль и страдания следует утолять при первой возможности, не важно, что и когда заболит, а толстосумов, которые дурно обращаются с созданиями Господа, надобно выбрасывать из общества, как больные саженцы с виноградника. Но в Сан-Себастьяне больше никого не было. Врач наезжал в городок дай Бог раз в месяц, отчеты его не имели никакой ценности, и все уже успели это понять. Статистическими данными располагал только отец Томас; он вел учет рождений и смертей, недугов и уродств, злодеяний химических убийц.

Мария-Елена переводила так точно и бесстрастно, как только могла. Сидевший рядом с ней Джек (доктор Джон Остон из Стокбриджа, Массачусетс, США) нудно и настырно задавал вопросы, заполнял строчки бланков и вносил свои замечания. Писал он густыми черными чернилами мелким иероглифическим почерком, недоступным никакому пониманию. Мария-Елена (Мария-Елена Родригес, уроженка Альта-Кампа, Бразилия, и жительница Рио, а потом — столицы, Бразилиа) переводила сухие вопросы Джека на грубый португальский, затем переводила пофигистские ворчливые ответы священника на английский и стойко соблюдала нейтралитет.

Это было заметно даже по голосу. Мария-Елена приглушала и обесцвечивала свое глубокое контральто, в нем не слышалось той полнозвучной мощи, которая некогда наполняла огромные концертные залы Сан-Паулу и Рио. Толпы зрителей вскакивали, рукоплескали, обливались слезами, с ревом подхватывали припевы, а она расхаживала по сцене, и ее переполняла любовь к ним. И к себе самой.

Только вот теперь она отпелась и больше не расхаживала.

Все трое сидели под сенью высокого дерева возле блеклого глинобитного строения, приютившего церковь, из темного придела которой они вынесли раскладные стулья. Две женщины в черном, пришедшие порознь, шепотом бормотали свои молитвы. Свистящие звуки витали в воздухе, будто призраки змей. Неподалеку на буром поле в тени самолета примостился пилот; он читал фуметти, местные комиксы, проиллюстрированные не рисунками, а постановочными фотографиями. На заднем плане жарилась на солнцепеке деревня. Почти все обитатели сейчас были на фабрике (ее заслоняли бурые холмы), а их дети — в фабричной школе. Школа была единственным благом, сопутствовавшим появлению фабрики, которая принесла сюда еще и ужас, и смерть.

Отец Томас невозмутимо вспоминал мертворожденных младенцев, детей, появившихся на свет без рук, глаз или мозгов.

Его рассказ тек по сообщающимся сосудам, через Марию-Елену к Джеку, и звучал совершенно бесстрастно. Мария-Елена размышляла о своих собственных детях, двух мертвых малышах, но эти мысли, равно как и раздумья о собственной судьбе, никак не отражались на ее словах, обращенных к врачу и священнику.

Интересно, что скажет отец Томас, если она поведает ему о своих тщетных попытках стать матерью, о том, как ее покинул Пако? О том, что, разделяя его убежденность, она тоже считает себя грязной и оскверненной. О том, что Пако умер, не дождавшись разрешения их спора. А вот что он скажет: «Господь посылает тебе испытание, дитя мое. Промысел Его неисповедим. Мы не можем понять Его, мы можем лишь склонить головы пред волей Его и обрести покой в мысли о том, что Небеса видят наши страдания и вознаградят нас за них. На Небесах — наш Бог, наш Спаситель, Его ангелы и святые, и пребывают они в вечной радости. Аминь».