Собрание сочинений в 3 томах. Том 1 - Валентин Овечкин

Больше всего донимают нас вот такими сплетнями. Иной раз так обидно станет, разволнуешься, переплачешь тут одна ночью… Смешно сказать, костюмы мои, тряпки вот эти, и то кое-кому глаза колют. «О-о, говорят, финтит наша Паранька! Старуха, а наряжается, как молоденькая». Да какое кому дело! Хлеб есть, деньги есть — куда мне это все девать? Если старуха, так должна в отрепьях ходить, чтоб другим на меня и глядеть было противно? Я ведь за эти сплетни вынуждена была на родного брата в суд подать. Да, было дело, довели…

Вышло так. Убирали мы в прошлом году клещевину. На нашем участке был самый ранний посев, и у нас она созрела раньше всех. В субботу поглядела я, что клещевина начинает осыпаться, и решила начинать ломку кистей на другой день, а выходной вместо воскресенья взять в среду или в четверг. После уборки подсчитали мы урожайность. У нас получилось пятнадцать центнеров с гектара, у других — семь, восемь, восемь с половиной. И вот откуда ни возьмись пошли слухи: это Бондаренчиха со своими ударницами затем ходила в воскресенье ломать клещевину, что в тот день никого в степи не было, и они наломали кистей на других участках и к своей урожайности присчитали.

Я была на загоне, зеленя глядела, не знала еще ничего, когда прибегает ко мне Катя Кузьменкина, рассказывает: так и так, вот что говорят про нас. Бабы собрались на таборе, бунтуются, кричат: «Это они, может, всегда так урожайность повышают — с наших участков?» У меня аж руки-ноги затряслись, сомлела вся. Кто ж это мог такую подлость сделать? Пришла на табор, угомонила баб. «Давайте, говорю, разберемся. Кто видал, что мы вашу клещевину ломали? Вот тебя, Санька, больше всех слыхать — ты видала?» — «Нет, говорит, не видала, мне Феклушка сказала». — «Ладно, давай Феклушку. Ты, Феклушка, видала?» — «Сама не видала, слыхала, как бабы говорили». — «Кто?» — «Да вот Дашка говорила». — «А тебе, Даша, кто сказал?» Перебрала так всех по одной, и кончилось на родном братце моем, Кирюхе. Он уж ни от кого не слыхал, сам первый выдумал и пустил. «Я, говорит, шутейно, хотел баб подразнить…» Шутейно!

Вы не видели брата моего? Волков его фамилия. На два года старше меня, здоровенный такой верзила, за спором лбом кирпичину перебивает. Возьмет на ладонь, трахнет об лоб — пополам, как об каменку! Раз у одного уполномоченного пятьдесят рублей этак выспорил. Тот выбрал ему самую крепкую, огнеупорную — перебил!

Ну, что его заставило? Да то же самое, что и других заставляет, когда они на нас всякую всячину плетут. Ведь он, братец мой, такой человек: нового боится, как самого злого черта. Стали трактора появляться — все ходил за ними следом, землю нюхал: не провоняла ли керосином? На комбайны говорил: «Это смерть наша пришла! Погноят хлеб, подохнем с голоду!» А в колхоз когда вступал, так это было целое представление. Ведь какая дубина, а прямо захворал, извелся ни на что, животом мучился месяца два, понос напал. Доктор оследствовал: «Это, говорит, у него от страху…»

Спрашиваю я его: «Как тебе, братуха, позволила совесть сказать на нас, что мы покрали чужую клещевину?» Он на попятную: «Да я шутейно. Чего ты привязалась?» — «Я, говорю, такие дурацкие шутки каждый день слышу. Будет этому край или нет?» И начала ему высказывать: «За что, говорю, у нас на стахановцев гонение? Чем мы вам не угодили? Вас, как слепых котят, надо брать за шиворот и носом в молоко тыкать, чтоб поняли вы, где сладко… Что такое, говорю, есть в колхозе стахановец? Тот, кто брешет, что стахановец за премии работает, — либо дурак, либо враг наш. У стахановца душа не терпит поскорее прийти к такой жизни, какая нам еще и не снилась. За то кладет он свои силы, чтобы и нам всем довелось еще при коммунизме пожить. А вы — такую грязь на стахановцев!.. Э-эх, люди… Давно уже, говорю, собиралась я проучить кого-нибудь за эти шутки, ну, ты, Кирюха, попался первый, тебе и отвечать. Это тебе даром не пройдет, и гляди не обижайся. Ты мне, как брат, по-родственному удружил, ну и я ж тебе, как сестра, тем же отплачу». И подала на него жалобу прокурору за клевету. Выехал суд, судили его, дали год принудиловки, отбывает сейчас при колхозе…

Я не так для себя это сделала, как для других. Я-то сама и от десятка таких, как Кирюха, отобьюсь — стреляный воробей, но ведь за нами другие сейчас поднимаются. Молодежь. Вот есть у нас стахановка Фрося Жукова. Вызвала нас на соревнование. Восемнадцать лет, такое манюсенькое, как пуговка, от земли не видать, а поглядели бы, как работает! Кормилица! Колхоз кормит! А тут такие дубогреи, что лбом кирпичи разбивают… Не помочь девчонке — заклюют.

Легче было бы, конечно, работать, если бы парторг у нас был как парторг, а то одно несчастье! Как начнет беседу с колхозниками проводить да как залезет в дебри: «Я, говорит, пришел к вам выпятить ваши недостатки и заострить вопрос: почему тут у вас трения происходят? Может быть, Бондаренко субъективно кому-нибудь и не угодила, но надо подходить к ней объективно, потому что, если посмотреть на это дело с точки зрения, так еще и Маркс говорил, и я говорю…» — и понес! Будет целый час тарахтеть — и ничего не разберешь. Я аж удивлялась: как там у него в голове устроено, что не может он просто, по-человечески слова сказать, а все с выкрутасами?

Колхозники спрашивают его: «А Маркс насчет твоей жинки ничего не говорил? Как ей — положено на работу ходить?» Он же, парторг наш, в мировом масштабе все выпячивает, а что под носом — не видит. Жинка его, молодая, здоровая, сидит нашейницей на его трудоднях — хоть бы раз когда вышла в степь поразмяться от безделья. А числится колхозницей. Бессмысленные люди!.. Меня в этом году приняли в партию, так я и на партсобраниях вот это все в глаза парторгу высказываю.

А тут надо сказать, что и от райкома помощи мало. Секретарь райкома, товарищ Сушков, такой у нас спокойный человек. Бьют, бьют район за отсталость, за сев, за прополку — он и ухом не ведет. Если где в газете плохо про район напечатано, совсем даже не читает, чтоб, боже упаси, не разволноваться и не захворать — сердцем, говорят, нездоров.

По-моему, если разобраться хорошенько, так нашего товарища Сушкова тоже привычка заела. Привык он, что район несколько лет уже в числе первых от заду тянется, думает, так ему и быть вечно. Идет одна бригада на выставку, ну и хорошо. А чтоб весь район мог попасть туда и чтоб его самого вызвали в Москву — это ему даже не верится. Невысокого полета человек.

Разве по-настоящему так надо бы за дело взяться? Он, товарищ Сушков, должен всех нас, сколько есть таких в районе, знать, как самого себя: чем мы живем, что у нас на душе, какие нам помехи встречаются. Сам должен приехать, с народом поговорить, да и не раз и не два, а так, чтобы раскопать все до корня, может, кому прояснение мозгов надо сделать, а может, есть людишки и похуже, до сих пор с волчьей думкой живут, гадят нам — вывести таких на чистую воду. Так бы надо, по-моему. А он — без интересу. Станешь ему рассказывать, что у нас делается. «Склоки», — говорит. Так он понимает. Так что ж оно выходит — и в тридцатом году склоки были, и вот сколько лет боролись, пока приучили народ ценить колхозное, как свое, — тоже «склоки»? А если теперь начнем начислять, счислять бригадам трудодни за урожайность — опять будут «склоки»? Ого, еще и какие!..

…Ну, а все же хоть и недостаточно помощи, а дело вперед подвигается. Люди стали грамотнее, понимают, что ежели наши местные руководители ошибаются в чем, то их за это не похвалят, а нам нужно делать свое, как правительство нам велит.

В тридцать шестом году одна я собирала тут птичий помет и золу, а в прошлом году уже в каждой бригаде были стахановские звенья. Есть такие, что догоняют уже нас. Фрося Жукова — я уж о ней говорила, — Анюта Гончаренкова, Феня Будникова. Молодые все девчата, а работают — одно заглядение!..

А на огородах у нас отличается Варвара Волкова. Вот еще интересная баба — невестка моя, брата Кирюхи жинка.

В начале коллективизации такая была противная да несговорчивая, под стать Кирюхе своему. Кирюха тогда долго не в своих чувствах был, все страдал за своей слепой кобылой, что обобществил, — так Варька уж кляла, кляла колхоз! «Уговорили моего дурака, записался, а теперь черт-те что с ним делается! Стал как чумовой — не ест, не пьет, ночью отвернется до стенки и лежит чурбан чурбаном, вздыхает только. Может, это у него и не пройдет? На дьявола он мне теперь сдался, такой неспособный!» Да прямо аж плачет!.. А сейчас Варьку не узнать, совсем не та стала, что была, намного поумнела. На курсах вместе с нами учится.

Теперь у них наоборот получается. Придет Варька ночью с курсов, ходит по хате — уроки учит: «Азот, фосфор, калий, кальций… Почва, подпочва…» А Кирюха высунет голову из-под одеяла: «Когда ты уже, агрономша задрипанная, спать ляжешь! Туши лампу! Чего б я мучился, раз башка не варит! Еще умом тронешься». Варька ему: «Иди к черту!» Кирюха помолчит и опять: «Ну что это за жизня такая! И днем ее не видишь, и ночью нету. И сегодня так и вчера. Да чи я женатый, чи неженатый?» Варька: «Тебе одно только на думке. Спи!» Кирюха раньше, до суда, и в драку было при таких случаях кидался, а теперь боится, как бы еще и от жинки не попало. Ругается только, а больше всего мне достается. «Это, говорит, та чертова Паранька семейную жизнь людям разбивает. Побесились бабы! Тянутся все за нею — курсы, рекорды, агротехника, а дома хоть волк траву ешь!» Варька утром рассказывает нам, смеемся мы… «Спасибо, говорит, тебе, Паранька, что проучила его, и ко мне теперь стал немного повежливее».