Собрание сочинений в 3 томах. Том 1 - Валентин Овечкин

Вот такой он, Божков. Хозяин он, правда, неплохой был, заботливый, дневал и ночевал в бригаде, но что толку, если не хочет человек дальше своего носа смотреть? Стали мы на новый лад полеводство перестраивать, начали как следует за агротехнику браться и вот тут уже видим — нету у нас бригадира.

Говорю я как-то ему: «Мы, Анисим Петрович, заборонуем для опыта гектара три ячменя. Видал, какая на нем корка? Попробуем, что выйдет». Он испугался: «Что ты, Паранька, очумела? Сроду такого не слыхал, чтобы яровые весною скородили». — «А я, говорю, слыхала. И читала. Не бойся ничего, на свою ответственность беру». Заборонили — по два центнера на гектаре прибавки получили. В другой раз — рассеваем мы калийную соль по озимой пшенице, а он пришел на загон, поглядел, говорит: «Будет уж тебе, Паранька, снадобья свои сыпать. Тут земля и так жирная, не выстоит пшеница, поляжет». Девчата стали смеяться, он не поймет — чего. «Иди, говорю, Анисим Петрович, спать, не срамись тут». Он: «Чего, чего ты, Паранька?» — «Да, говорю, как же ты этого не знаешь? Калийная соль как раз для этого и употребляется — для укрепления стебля».

Ушел он, мы обсуждаем между собою: плохо дело! Для нас-то он, конечно, безвредный, мы сами знаем, чего и сколько сыпать, но ведь у него в бригаде еще сколько народу. Что он им там плетет? И стали добиваться перед правлением, чтобы сняли его. «Не желаем, говорим, такого допотопного! Было время, может, и был он хорошим бригадиром, а сейчас уже не годится в руководители». Долго они раздумывали: жалко, десять лет работал человек. Ну, сняли все-таки, заменили другим человеком. Члена партии назначили, грамотного, понимающего. Вот вам, значит, еще недовольные: сам Божков, жинка его, брат, сват, друзья, приятели — все чертом глядят…

Может, кому-нибудь думается так: вот мы получили на опытном участке большой урожай, показали наглядно, каждому теперь ясно — и старому и малому: будешь по старинке работать, по старинке и урожай соберешь — пять — десять пудов, такой же и трудодень будет тощий, а применишь науку — двести, триста пудов возьмешь; в общем указали дорожку, и все сразу так и кинулись за нами по этой дорожке. Эге! Если бы да кабы…

Ведь это же не так просто — триста пудов взять. Какие мы применяли способы? Первое и основное — расчет семян. Пшеницу взвешивали, высчитывали, сколько в килограмме зерен, а потом уж норму высева устанавливали. Сеяли только перекрестным, суживали сошники, увеличивали норму вдвое, так что Петрович наш аж за голову хватался: «Зарежете вы меня! Судить будут из-за вас! Где это видано — двадцать пудов семян всадить на гектар? Пропадет пшеница и колосу не выкинет». А мы так рассчитывали: зачем нам междурядья в пятнадцать сантиметров? Сколько земли гуляет! Ведь там еще смело по одному рядку можно уложить, и не будет густо, потому что равномерно семена распределим по всей площади. Потом, конечно, удобрения — навоз, суперфосфат. Подкормку делали куриным пометом и навозной жижей. Куриного помета собрали в этом году тридцать тонн. По дворам ходили, на птичнике поспешили захватить, в совхоз ездили — есть тут у нас недалеко птицесовхоз. Что учетчик нам за магарычи трудодни приписывал, то брехня, а в совхоз, верно, сама возила птичнику два раза по пол-литра, чтоб весь помет нашему колхозу забронировал. А удобряли тоже не как-нибудь, а спрашивали почву: чего ей не хватает, чего ей хочется — жирного, кислого, соленого? Анализ брали на каждом участке, а потом уже определяли, чего сыпать и по скольку, чтоб и не оголодить растение и не перекормить на один бок. Мороки много! Колосовые — и озимые и яровые — бороновали весною, местами даже по два раза. На пропашных, где были плешины, подсаживали руками. Клещевину чеканили всю. Ну и, само собою, качество работы!

Десять женщин со мною на опытных участках работают. Еще где та заря, а мои бабы уже коров доят, будто все в одну минуту просыпаются. Дохожу до Кузьменкиного двора — Катя у ворот стоит, тяпка на плече, как солдат на часах. Рядом с нею Настенька Рябухина живет. Та, слышно, у колодца плещется — умывается. «Готова, Настенька? Пошли?» — «Пошли!» Бывало часто, придем на поле и сидим ждем, пока рассветет, — не видно полоть. Покуда остальные выйдут, у нас уже по два-три рядка пройдено.

Но самое главное — мозгами надо ворочать. Я сначала думала: может быть, потому на стахановцев недовольство, что если поспевать всем за нами, так работы много лишней прибавляется? Ведь этого же никогда раньше здесь не знали: навоз вывозить, жижу собирать. А потом вижу — нет, тут другое. Работы сейчас уже не боятся. Нет! Работают все намного лучше, чем, скажем, года три-четыре назад. Узнали цену трудодню. Бывает наоборот: когда не хватает для всех работы, ранней весною или после уборки, дерутся за каждый наряд. Если бы только полоть, скородить, косить, так добавь каждой бригаде еще по столько же земли — с великим удовольствием взяли бы, а то учиться надо, в школу ходить на старости лет, забивать себе голову всякой яровизацией, гибридизацией. Так оно страшно кой-кому показывается, что не нужны ему и двадцать килограммов, оставили бы его только в покое. Разве мало — шесть килограммов? Триста трудодней заработаешь — почти две тонны хлеба получишь. Когда это было, чтобы у мужика-середняка, не говоря уже о бедноте, столько хлеба чистоганом, за вычетом всех расходов, оставалось?

Видите, как привыкли люди? Да разве хуже нам, если б мы больше хлеба получили? Продали бы больше государству, в колхозе что-нибудь видное построили. Ох, эта привычка проклятая! Сколько раз я высказывала: «Вот, говорю, дед Петро наш, чабан, привык всю жизнь на локте спать — пасет отару один, без помощников, день и ночь начеку, ляжет, упрет локоть о землю, положит голову на ладонь, чтоб видно было овец, куда пойдут, и дремлет. У него, говорю, у деда, только и заработку было — по кувшину кислого молока да по буханке со двора. Свалит их в кучу на чердак, засохнут буханки, как камень, — зимой рубят их топором, размачивают в воде и едят. Так неужели, говорю, хуже будет деду, если привезем ему вагон пшеницы? Вагон хлеба, конечно, не съесть, так разве только и радости, что в белых пирогах? Разве откажется он, чтоб хоть при конце жизни сыны на собственной легковой машине в гости к куму его свозили и чтоб сидел он в автомобиле, как нарком иностранных дел, — в шубе на лисьем меху, в каракулевой шапке и в лайковых перчатках?»

Колхозники смеются: «О-о! Это ты, Паранька, далеко хватила! Не скоро это будет». — «Почему, говорю, не скоро? Все в наших руках. Можно и надолго растянуть, можно и сократить — как взяться. Захотеть только надо крепко, так захотеть, чтобы всей душой рвался ты вперед. И надо, чтоб руководители наши не о тридцать втором годе толковали тут нам, а о сорок втором…»

Я вам не досказала про Божкова, как его снимали. Агротехника-то одно, а пришлось нам еще в другом деле его посрамить.

Проверяли мы перед Первомаем соцдоговора и пошли комиссией по хатам поглядеть: готовятся ли хозяйки к празднику, мажут ли, белят. Зашли и до Божкова: как там наш квалифицированный бригадир живет? У него хата большая, бывшая кулацкая, а в хате хоть конем играй — пусто, голо: стол на трех ножках, кучи зерна всюду насыпаны, в углу вместо кровати топчан, сбитый из досок, на топчане жена лежит с ребенком — вчера только родила. Грязно, мышами воняет. Жалкая картина!..

Спрашиваем его: «А где же твоя новая кровать?» (Он незадолго перед тем купил в сельмаге никелированную кровать с сеткой.) «Прибрал, говорит, на чердак, чтоб не занимала тут зря места. Стоит, как комбайн, середь хаты». — «Что, говорю, не понравилось?» — «Да нет, кровать хорошая, так ее же и убрать надо. Что ж ее так, голую, ставить». — «Разве, говорю, у вас и постели нету?» — «Да так-таки и нету. Вон на топчане всякое тряпье — не положишь же его на новую кровать. И одеяла нету». — «Купить, говорю, надо. Хлеба-то у тебя сколько! Небось еще и прошлогодний задержался. Чего ты так, Анисим Петрович, натягиваешь?» Он ухмыляется: «Да ладно уж, нашли об чем беспокоиться. Не возьмет черт и на топчане. Наши кости привычные к жесткому. Не первый год». — «Привычные? Ну, спите на топчане. Можно прямо и на пшенице. Кинул вон кожух на кучу — и ложись. А кровать, говорю, обмотай хорошенько рогожкой, чтоб никель не потерся, она и через двадцать лет будет как новая».

Смеется он, в шутку принимает, а меня зло берет. «А почему, спрашиваю, жена дома рожала? Почему не отвез в родильный дом?» Под боком, тут же, в станице! «Вот, говорит, привязалась, как будто тебе это в диковину! Давно наши бабы узнали тот родильный дом? А в поле не приходилось им рожать?» Ну, мы его там как взяли в оборот! «Дикий, говорим, ты человек, Анисим Петрович! И кости и голова у тебя привычная ко всякому отжившему, потому и боится она химии». А потом, на заседании правления, мы ему и это присчитали. Доказываем в одну душу: «Не может такой человек быть нашим руководителем! Куда он нас поведет?» Бабы после судачили:«Через то Божка скинули, что Параньке не угодил — не на кровати, а на топчане спал. Некультурно!»