От звёзд — к терновому венку - Леонид Филиппов

Проблема автора, надеющегося хотя отчасти предугадать, как слово его отзовется в душах Учеников, — в поиске того самого, не поддающегося формальному анализу, золотого соотношения между чистым действием и элементами морали. Но как бы мучительно Мастер ни искал эту волшебную пропорцию, поиски обречены как минимум на частичную неудачу. Ибо всегда были и будут читатели высшей квалификации, которым ЛЮБЫЕ пояснения не только не нужны, но и противопоказаны — вплоть до полного отторжения морали вместе с содержащей ее книгой. Сладкое такие читатели переваривают плохо, а уж в сочетании с горьким — тем более. И напротив: каждое новое поколение нуждается в литературе «учебной», каковая без элементов морали попросту немыслима. А следовательно, и в каждой генерации литераторов будут как свои «наставники», так и свои «чистые зеркала». Большинство же пишущих расположатся в «нишах» между этими полюсами. И лишь счастливым единицам из них удастся нащупать стиль, позволяющий и увлекать действием, и — по ходу — чему-то учить. В идеале — учить думать. Примером явных удач в этих поисках золотого сечения могут служить многие книги АБС. И многие их герои. Однако невозможно не заметить тот факт, что герои эти в чем-то всегда немного толстовские. Скажем, Савел Репнин. Будь он более «достоевским» персонажем, разве стал бы он так доходчиво пояснять — обращаясь через голову собеседника непосредственно к читателю… А ведь «Попытка» — одна из самых свободных от прямой дидактики книг АБС. И если бы в ней осталось только действие, то читатель-ас порадовался бы необходимости додумывать «что такое хорошо и что такое плохо», но… Но тогда многие Ученики книгу бы попросту не поняли! О, безысходность…

И вот — «Малыш». Книга, появившаяся после целой серии разнообразных и в разной степени Учебных повестей — как «Полуденных», так и нет. Книга, в которой сами авторы настолько сильно ощущают себя стажерами Будущего, что попросту не готовы высказать окончательное отношение к заявленным проблемам. Поэтому неангажированность «Малыша» проявляется не только в отсутствии любых привязок к стране и эпохе (хотя и это, возможно, сыграет свою роль в том, что именно «Малыш» переживет многое из созданного в этом веке), но и в отсутствии изложения «идей» — как устами героев, так и в толстовских отступлениях. И в этом же — трудность восприятия «Малыша» для слабо подготовленного читателя, едва ли не бóльшая, чем даже в «Граде обреченном» или в «Улитке». А уж новичку «Малыш» попросту скучен: ну, ничего же не происходит! Да и нет никого. Пустота и тишина. И призраки… Чтобы суметь увлечься подобным ритмом, нужен весьма приличный уровень читательской подготовки. Зато уж, «включившись» по-настоящему, обнаруживаешь, что фантастика (в самом хорошем смысле этого слова!) в этой книге — отличного качества. Ситуация, абсолютно не реальная в жизни и даже не похожая ни на что знакомое, — это раз (ЧУДО), минимум допущений — два (ДОСТОВЕРНОСТЬ), и, наконец, сколько угодно пищи для догадок и размышлений — три (ТАЙНА). Высший балл. Так что горечь, с которой Борис Стругацкий пишет, что, возможно, именно «Малыш» (отнюдь не самое любимое детище Стругацких, книга, едва ли не случайная) проживет дольше других книг АБС, — напрасна. Повесть эта — прорыв в будущее. Она и сегодня преждевременная. И судьба ее — судьба предтечи. Продолжать же эту не-Учебную ветвь выпало не самим АБС, а кому-то, кто будет жить в более осмысленные времена.

Необходимость додумывать… Конечно же, необходимость эта присутствует не в одном «Малыше». Столь любимая Стругацкими ситуация выбора, в которую они ставят, скажем, Сикорски в «Жуке в муравейнике», тоже должна вызывать в читателе мучительные раздумья. И вызывает. Беда в том, что у «Жука» таких думающих читателей намного меньше, чем хотелось бы. Ибо пресловутая сладкая оболочка, «экшн», часто привлекает НЕ ТЕХ. В то время как «Малыш» отсекает «сюжетников» заранее. Кроме того, в «Жуке» множество линий, множество тем, множество героев. В итоге основной, так и не решенный вопрос, то, что так страшно, непереносимо давит на совесть Экселенца, размывается эмоциями других героев и, главное, как это ни парадоксально, литературным мастерством и авторской жадностью самих АБС. Например, надеждинская эпопея Абалкина и Щекна — это ведь книга, сильная и глубокая, со своим конфликтом, ни на какой другой не похожим. К тому же, книга искрометно-увлекательная. Триллер. Не менее фантастичный, чем сам основной сюжет. Далее. В отличие от Комова в «Малыше», Сикорски в «Жуке» выбор может сделать только сам, не имея при этом реальной картины происходящего. И он этот выбор — двоичный выбор! — делает. Так что читатель может лишь судить его — если вообще имеет склонность к самостоятельному осмыслению прочитанного. А вот Комов решения не принимал. Ему не дали даже подумать. Да и никто там ничего не решил в итоге: остановились на нулевом варианте. Не выбор, а отсрочка выбора. Конфликт по-прежнему налицо, в полном объеме. Очень скоро Малыш все поймет — ведь, зная столько, сколько он уже знает, не понять невозможно. Так что решение Комова было бы всего лишь более острым, чем то, которое осуществил Совет. Все «подвешено», никто не прав, и что дальше — абсолютно неясно. Где еще у Стругацких ТАК?.. Попробуй-ка, дочитав ТАКУЮ книгу до конца, забыть о ней и не думать, чем там все кончится и как быть… Попробуй не ставить себя на место Стася Попова. Да что там Стась — сталкиваясь в реальной жизни с живым земным ребенком, ловишь себя на том, что смотришь на него, как на Малыша. Как на агента Будущего.

И если ЭТО — всего лишь следствие неангажированности, тогда и в самом деле, ну ее, ангажированность эту. Хотя бы в тех немногих книгах, которые — не для всех. Какими бы высшими намерениями она ни диктовалась. Ибо нам нравится думать самим.

Здесь, в «Малыше», единственный раз, Стругацкие неявно формулируют кредо гуманиста. Не в надрывной манере Достоевского — о пресловутой слезинке ребенка, — а спокойно и логично.

Одно разумное существо не меньше и не больше целой цивилизации, но равно ей, ибо само представляет собой целый мир.

Разум — это серьезно. Это и есть Золотое Правило Стругацких.

КАЖДЫЙ ВИНТИК ЭТОГО СМРАДНОГО МИРА. «Пикник на обочине»

Эта повесть — самая «кинематографичная» у АБС. Местами забываешь, что держишь в руках книгу, и уже не столько читаешь, сколько наблюдаешь за ходом действия. Как булгаковский Максудов. Вплоть до того, что потом вспоминаются конкретные лица, помещения, улицы… Будто побывал там. Отсюда — легко заметное разделение содержимого пилюли и ее оболочки. Все то, что авторы хотели сказать новичку, сказано прямым текстом. (Другое дело, как Стругацким это удалось сделать, не снижая чисто приключенческих достоинств книги… Но отвечать на подобные вопросы, иначе говоря, пытаться понять тайну творчества — занятие неблагодарное: все равно ничего не получится. Не то многие умели бы ТАК писать.) Есть в «Пикнике», разумеется, и более глубокие слои. В частности, опытный ученик школы Стругацких найдет здесь аллегории, каких нет, пожалуй, больше нигде. Прежде всего — на тему «наука — фантастика — религия».

Детство настоящей фантастики, то, с чего начинались и сами АБС, — простенькая «НФ» первых послевоенных лет. Популяризаторство. Наивные мечты о скором наступлении НТР-овского рая на Земле. Литература, рассчитанная на таких людей, как молодой Рэдрик Шухарт, — с интеллектом, но без образования, — способных поверить в простую схему. «Только сейчас, — говорю, — это дыра в будущее. Через эту дыру мы такое в ваш паршивый мир накачаем, что все переменится. Жизнь будет другая, правильная, у каждого будет все, что надо. Вот вам и дыра. Через эту дыру знания идут. А когда знание будет, мы и богатыми всех сделаем, и к звездам полетим, и куда хочешь доберемся. Вот такая у нас здесь дыра…»

Ну, а как обстоят дела с верой у тех, кто эти НФ-сказки создает? Уж они-то куда начитаннее Шухарта, слушателя своего. Соответственно, и скепсиса у них поболе — как, скажем, у Валентина Пильмана. Да и страха тоже… «Боятся, боятся, высоколобые… Да так и должно быть. Они должны бояться даже больше, чем все мы, простые обыватели, вместе взятые. Ведь мы просто ничего не понимаем, а они по крайней мере понимают, до какой степени ничего не понимают. Смотрят в эту бездонную пропасть и знают, что неизбежно им туда спускаться…»

И, наконец, уровень третий. Юношеский оптимизм бывшего «любителя НФ» Рэдрика Шухарта ушел в песок. К концу повести Рэд уже не способен мыслить в таких категориях, как «дыра в светлое будущее». Да и ученые, похоже, не слишком продвинулись в попытках понять… Что же остается пессимисту? Выбор невелик: или отчаяние, или вера в чудо. «…В такой яме… в которой рассчитывать на себя совершенно бессмысленно. А сейчас эта надежда — уже не надежда, а уверенность в чуде — заполнила его до самой макушки, и он уже удивлялся, как мог раньше жить в таком беспросветном, безысходном мраке…» С этого момента Шухарт — выразитель самых что ни на есть религиозных чаяний человечества. Да и действие повести выходит на ветхозаветные аналогии. Для чего приходится ввести в список действующих лиц совершенно новую фигуру. Агнца.