Историческая личность - Малькольм Брэдбери

– Что тебя в ней страшит? – спрашивает Флора, во весь свой большой вес возлежа на Говарде. Ее груди прямо у него перед лицом.

– Я полагаю, – говорит Говард, – что мы слишком тесно конкурируем в одной области. Это логично. Ее роль все еще чересчур тесно связана с моей, что препятствует ее росту, и она испытывает непреодолимую потребность подкапываться под меня. Уничтожать меня изнутри.

– Тебе удобно? – спрашивает Флора. – Я тебя не слишком придавила?

– Нет, – говорит Говард.

– Как именно уничтожать тебя? – спрашивает Флора.

– Она выискивает во мне слабину, – говорит Говард. – Хочет убедить себя, что я фальшивый шарлатан.

– У тебя прелестная грудь, Говард, – говорит Флора.

– И у тебя, Флора, – говорит Говард.

– А ты фальшивый шарлатан? – спрашивает Флора.

– Не думаю, – говорит Говард. – Не больше, чем всякий другой человек. Просто у меня страсть действовать. Вносить какую-то упорядоченность в хаос. А она видит в этом модный радикализм.

– О-о, Говард, – говорит Флора, – а она умнее, чем я думала. У нее есть кто-то на стороне?

– По-моему, да, – говорит Говард. – Ты не могла бы подвинуться? Мне больно.

Флора скатывается с него и вытягивается рядом с ним; и они отдыхают лицом к потолку в ее белой квартирке.

– Разве ты не знаешь? – спрашивает Флора. – Разве ты не потрудился узнать?

– Нет, – говорит Говард.

– Ты лишен здорового любопытства, – говорит Флора. – Это ведь живая психология, а тебе не интересно. Неудивительно, что она хочет тебя уничтожить.

– Мы верим в то, что каждый идет своим путем, – говорит Говард.

– Накройся простыней, – говорит Флора. – Ты же весь потный. Вот так и схватывают простуду. Как бы то ни было, но вы остаетесь вместе.

– Да, мы остаемся вместе, но мы не доверяем друг другу.

– А, да, – говорит Флора, поворачиваясь на бок, чтобы поглядеть на него, и ее крупная правая грудь свисает над ним. У нее на лице недоумение. – Но разве это не определение сути брака?

У Флоры уютная комната, мягкая постель, телефон рядом, как и пепельница, в которой дотлела сигарета, пока они были заняты. Говард глядит в потолок. Он говорит:

– Ты думаешь, нам не следовало жениться? Ты кончила?

– Я всегда кончаю, – говорит Флора. – Нет, я этого не говорила. Брак это институт множественной полезности. Лично я предпочитаю ничем не обусловленные совокупления, но это мой личный выбор в пределах разных возможностей. Брак может быть очень интересным. Я думаю, жизнь очень часто налаживается через самые непредсказуемые отношения.

– Полагаю, мы с Барбарой против воли принадлежим к брачующемуся поколению, – говорит Говард. – Будь мы на пять лет моложе, то просто сожительствовали бы. Извлекли бы из этого самое лучшее, а потом порвали бы.

– Но почему ты не порвешь? – спрашивает Флора. – Объясни, пожалуйста.

– Точно не знаю, – говорит Говард. – Я думаю, у нас у обоих еще есть какие-то надежды. Мы чувствуем, что еще есть что-то, чего можно достигнуть. Отправиться куда-то еще.

– У тебя на спине прыщик, Говард, – говорит Флора. – Повернись, я его выдавлю. Куда отправиться?

– У тебя ногти слишком острые, – говорит Говард. – Не знаю. Осталась какая-то психическая связь.

– Вы еще не совсем кончили наносить друг другу поражения, – говорит Флора. – Ты об этом?

– Такая борьба что-то значит, – говорит Говард. – Она поддерживает в нас энергию.

– Ну, ты-то процветаешь, – говорит Флора. – А Барбара?

– Она в некоторой депрессии, – говорит Говард, – но это расплата за скучное лето. Ей требуется какое-то живое дело.

– Ну, что же, – говорит Флора. – Уверена, ты сумеешь это устроить. Ладно, Говард, вылезай. Пора отправляться домой к матримониальным узам.

Говард вылезает из большой кровати; он подходит к стулу, на котором аккуратно сложена его одежда, берет шорты и надевает их. Он говорит:

– Я тебя скоро увижу? – Он ведь не вполне уверен во Флоре, не вполне уверен, то ли он с ней в связи, то ли проходит курс лечения, включающий интимности, который может быть прекращен в любой момент, едва пациента сочтут полностью выздоровевшим и готовым вернуться к нормальной жизни в браке.

– Ну-у… – говорит Флора и, всколыхнув свое крупное нагое тело, тянется к тумбочке, с которой берет свой ежедневник, карандаш и очки. – Я сейчас жутко занята из-за начала семестра. Надеюсь, против обыкновения, это будет тихий семестр.

– О, Флора, – говорит Говард, – где твой страстный радикализм? Разве есть жизнь без конфронтации?

Флора надевает очки; она глядит на Говарда сквозь них.

– Надеюсь, ты ничего для нас втихомолку не готовишь, Говард? – говорит она.

– Я? – невинно спрашивает Говард.

– Я думала, ты только что объяснил, что это твой способ сохранять свой брак в действии, – говорит Флора. – Это и то, что ты приходишь сюда.

– Так когда я смогу снова сюда прийти? – спрашивает Говард, натягивая носки. Флора открывает свой ежедневник, она пролистывает страницы, исписанные так же густо, как в ежедневнике, лежащем возле телефона Кэрков в холле, куда Говард должен незамедлительно вернуться.

– Мне очень жаль, Говард, – говорит Флора, глядя на заполненные страницы. – Боюсь, нам придется оставить вопрос открытым. Какое-то время я буду кипеть в котле.

– О, Флора, – говорит Говард, – есть же очередность.

– Вот именно, – говорит Флора. – Ничего, Говард, это дает тебе время что-нибудь устроить. И тогда в следующий раз у тебя будет что-то интересное, чтобы рассказать мне.

– Ну, один вечер ты должна освободить, – говорит Говард. – Следующий понедельник. Приходи на вечеринку.

– Так это же первый день семестра, – говорит Флора, глядя в свой ежедневник. – Нет, вы умудряетесь выбирать неудобные дни.

– Это идеальный день, – говорит Говард. – Повсюду начинается новое. Вечеринка новых начал.

– Ты никогда ничему не учишься, верно? – говорит Флора. – Новые начала очень редки. Все больше одно и то же.

– Я тебе не верю, – говорит Говард. – И ты исповедуешь радикализм? Там будет много интересного.

– Разумеется, – говорит Флора. – В котором часу?

– Примерно в восемь, – говорит Говард. – Просто вечеринка, если ты понимаешь, о чем я.

– Думаю, что понимаю, – говорит Флора. – Ну, я погляжу. Возможно, мне надо будет съездить в Лондон. Я приду, если смогу. И не приду, если не смогу. Договорились?

Говард надевает свой пиджак.

– Приходи, – говорит Говард, – в любое время. Мы заведемся до утра.

– Ну, я попытаюсь, – говорит Флора и, нагая, если не считать очков, берет свой серебряный карандашик и пишет среди каракулей, которые заполняют верхнюю часть страницы, предназначенной для новой наступающей недели: «Вечеринка у Говарда», и ставит вопросительный знак. Говард нагибается над Флорой, он целует ее в лоб.

–  Спасибо, – говорит он.

Флора стаскивает свое большое тело с кровати, она говорит:

– Я иду в ванную. Ты найдешь выход?

– Всегда нахожу, – говорит Говард.

– Только не рассчитывай на меня, – говорит Флора.

– Буду рассчитывать, – говорит Говард.

– Не надо, – говорит Флора. – Я не желаю, чтобы на меня рассчитывали. Мы ведь не женаты, знаешь ли.

– Знаю, – говорит Говард. – Но какой будет эта вечеринка, если ты не придешь?

– Точно такой же, – говорит Флора, – ты найдешь способ сделать так, чтобы с тобой что-то случилось.

– Ты относишься ко мне сардонично, Флора, – говорит Говард.

– Просто я тебя знаю, – говорит Флора. – Желаю нового понедельника.

Говард выходит из спальни, пересекает темную гостиную Флоры и спускается по лестнице мимо других квартир. Фургон укромно припаркован под деревьями; Говард садится за руль и едет по размеченным улицам к центру города.

IV

Ну, вот он и наступил, день, когда начинают снова, день, записанный в таком множестве ежедневников, и льет дождь, и день уныл и тускл. Дождь льет на торговый центр, когда Кэрки спозаранку делают свои утренние покупки; он льет на полукруг, пока они выгружают вино и стаканы, хлеб, сыр, колбасу; он льет даже на Водолейтский университет, это светлое место сверкающего стекла и высоких башен, страну каакиненских чудес, пока Говард едет по длинной, предназначавшейся для карет подъездной дороге, которая ведет к центру академгородка, где он ставит машину на крытую стоянку. Под дождем студенты прибывают с вокзала целыми автобусами, вылезают и мчатся к ближайшему укрытию. Под дождем они складывают свои чемоданы и сумки в вестибюлях общежитий в корпусах Гоббса и Канта, Маркса, и Гегеля, Тойнби и Шпенглера. Под дождем преподаватели, разбросанные летом кто куда, ставят свои машины рядами на автостоянке и кидаются с дипломатами в руках к стройным зданиям, готовые и под дождем возобновить дальнейший марш интеллекта вперед и вперед. Под дождем академичный Говард, очень щеголеватый, в кожаной куртке и матерчатой кепке, берет дипломат, покидает фургон и запирает его; под дождем он шагает со своим дипломатом по перманентному строительному участку, коим является университет, мимо бетона в опалубке, стальной арматуры, стеклянной стены; через подземные переходы, по пандусам вниз, по тротуарам под аркадами. Он пересекает главный двор университета, почему-то носящий название Пьяцца, где пересекаются дорожки, собираются толпы иногда превращаясь в орды; он приближается к высокой стеклянной башне Корпуса Социальных Наук. Он поднимается по низким широким ступенькам и толкает стеклянные двери. В сухости он останавливается, трясет волосами, осматривается. Вестибюль обширен, его внешние стены и двери все из коричневого стекла; под стеклом в одном углу струится крохотный водопадик, образуя заводь, которая простирается под стеной во внешний мир, ибо Каакинен, этот вдохновенный визионер, еще и метафизик, и для имеющих глаза, чтобы видеть, его футуристический город полон символов инь и ян, духа и плоти, внутреннего и внешнего. В вестибюле полно суеты; тут множество столиков; за столиками сидят студенты, представляющие различные общества, которые соперничают под немалый гам, стараясь завлечь входящих первокурсников. Едва войдя в вестибюль, Говард остановился, озираясь так, словно выглядывал кого-то, ища что-то; как будто ему надо выполнить какое-то дело.