Через Кордильеры - Иржи Ганзелка

Жилища умауацких индейцев остались такими же, какими были с незапамятных времен. Увеличились только налоги. Новые хибарки из глины и жести выросли в укромных уголках заброшенных каменоломен, где им приходится делить место с городской свалкой.

Умауацкий индеец не верит белому человеку, ибо у него странные мысли, сладкая речь и каменное сердце.

Вершина

Выезжаем из Умауаки, открывая счет последним километрам аргентинской земли.

Похоже на то, что «татре» придется потруднее, чем бегуну перед финишем на марафонской дистанции. Дает себя знать разреженный воздух на высоте трех тысяч метров над уровнем моря. Давление в цилиндрах спало на треть, педаль подачи газа теряет чувствительность, так как мотору уже не хватает воздуха, чтобы вдыхать кислород в таком количестве, как внизу, у моря. А нам остается еще много километров непрерывного подъема, прежде чем мы сумеем забраться с машиной на 700 метров выше — на альтиплано, горное плато, из которого вырастают высочайшие хребты Кордильер.

Уже первые километры пути подняли нас на целых четыре сотни метров над Умауакой. На каменистой дороге с ухабами и выбоинами машине приходится отвоевывать метр за метром крутого подъема. Прежний, взятый с родины высотомер «выдохся». Стрелка обежала весь циферблат и застряла на втором круге у цифры «50» над уровнем моря. Его место занял новый, со шкалою до 4500 метров. Этого будет достаточно в Боливии, а вот в Перу, когда мы станем взбираться на 5 тысяч метров, с ним случится то же, что и со старым.

Через полчаса после выезда мы побили существовавший до сих пор рекорд высоты в 3200 метров, который был завоеван «татрой» на перевале Пассо Тоселли перед Аддис-Абебой. Но для переживаний нет времени: препятствий перед машиной становится все больше. Крутые хребты по обеим сторонам словно бы стряхнули дорогу со своих скалистых склонов прямо в русло Рио-Гранде. Некоторое время дорога еще петляет среди каменных глыб, которые в течение веков нанесли сюда весенние воды. Но сухая полоска на дне ущелья все сужается, пока не уходит под воду. Первые пятнадцать бродов — один за другим; затем мышиные норы под железнодорожным мостом — и снова броды. На этот раз мы уже не прощупываем босыми ногами дно каждого переезда. Тропическому солнцу тут не хватает сил за весь день расплавить ледяной панцирь, под которым бурлят рукава горной речки. И снова остается лишь один выход: была не была! За многие дни здесь не проехало ни одной машины, и роль ледокола выпала «татре». Лед трещит под колесами, ледяшки и мелкие камни яростно барабанят по низу машины.

Снова каменистые броды, а между ними — длинное песчаное ложе на дне реки: заколдованный круг песка, воды, льда и камней. В конце концов мы отказались вести счет переездам через русла реки. Ну что изменится от того, сколько их будет отмечено в дневнике — двадцать или сорок.

Наконец дорога выбралась из русла и полезла по склону. Вершина последней горы, казалось, медленно ползла по небу к северу. Вдруг на фоне белоснежных облаков отпечатался силуэт странного животного. Эта грациозная фигура застыла на вершине скалы, прямо над пропастью, словно была высечена из камня. Печальная морда с верблюжьим профилем, плавная линия длинной шеи, могучее тело на мускулистых ногах, сочетающее в себе силу верблюда с легкостью серны.

Лама.

Первая лама на нашем пути через Кордильеры!

Несколько мгновений она, не шевелясь, следила за нами. Потом вдруг стремглав бросилась с обрыва; несколько головокружительных прыжков по крутому склону, на котором даже опытному альпинисту туго бы пришлось без веревки, и она затерялась среди других лам, показавшихся на дороге по ту сторону горы.

Еще несколько десятков километров — и мы оказались на самой высокой точке дороги. Стрелка высотомера остановилась на цифре «3700». Перед нами открылась панорама, которая на минуту лишила нас языка и отваги. Между двумя грозными валами высокогорных хребтов на востоке и западе уходило куда-то к северному горизонту, волнуясь и переливаясь, каменное море нагорья — горная пустыня, изрезанная поперек ущельями. Пустыня без песчаных барханов, исхлестанная ледяными вихрями, израненная трескучими морозами ночей; пустыня, которую тщетно пытаются воскресить бессильные лучи солнца.

Медленно начинаем мы первый из тех тысяч километров, по которым «татра» должна пробиваться через центральный массив Кордильер далеко на север, за экватор, в родное северное полушарие. За окном машины проходят одна за другой картины нагорья, каждая со своим видом гор и зубчатым силуэтом горизонта, и тем не менее все они однообразны, все отмечены гнетущей пустынностью.

Но и сюда проникла жизнь. Клубочком хижин свернулась она, хижин настолько редких здесь, в безлюдье гор, что даже на карте они помечены названием «Трес Крусес» — «Три Креста». Мы глубоко дышали, стараясь этим возместить нехватку кислорода. И вдруг сквозь ровный гул мотора услышали звонкий крик детей. За последней хижиной селения на импровизированном футбольном поле стайка мальчуганов гонялись за мячом. И быстротой эти ребята ничуть не отличались от детей на Ла-Плате, где высота всего лишь два метра над уровнем моря…

Кровавое солнце зашло за гребень гор. Заснеженные вершины Кордильер метнули к облакам огненные стрелы и погасли. Еще не потухли в небе последние отблески заката, а с востока из-за горизонта уже выплыл опаловый диск месяца. Он облил своим светом горы, вдохнул черноту в тени, посеребрил вершины, словно перенес из вселенной на это нагорье облик далеких миров, и обдал наши сердца тоскливым холодом ночи.

И лишь один из нас троих, не поддавшись гипнотизирующему взгляду месяца, рокотал своим мотором по горной дороге, пока не спустился на дно неглубокой долины, пронзив светом фар тьму сонных уличек.

Последний пункт Аргентины, селение Ла-Кьяка.

Там, на другом берегу, под сенью гор спит Боливия.

ЗА ДВЕРЬМИ БОЛИВИИ

Во время путешествия нет ничего более увлекательного, чем сравнивать открывающуюся действительность со своими представлениями о ней.

Представления и действительность…

Представления, вызванные рассказом, народной песней, изображением на почтовой марке, открыткой, романом, кинофильмом либо сложившиеся в результате многолетнего изучения; картины, тысячу раз виденные чужими глазами и тысячу раз преображенные чужим мозгом, чужим вкусом, чужим умыслом.

А с другой стороны — подлинность живой правды, открытой на ощупь, по-колумбовски, без розовых и черных очков.