В сетях Твоих - Дмитрий Новиков

Мы погрузились в машину и поехали в деревню искать старика Савина. Дорога здесь давным-давно была отсыпана мускавитом – веселым спутником слюды. Поэтому сверкала она под солнцем так, что больно глазам, а чуть солнце пряталось – становилась нереально, цвета любовной жути, розовой.

Подъехали к двум покосившимся, еле живым домам. По наитию пошли к нижнему, хоть и стоял подальше и выглядел поплоше. На стук в дверь вышел из избы старик. Лысая загорелая голова. Лицо, изрезанное морщинами, словно поморские скалы, треснувшие от мороза и солнца, взлизанные жестким языком морским. В глазах – усмешка и внимательность. Я знаю – очень важны первые слова, вернее отношение к другому, к людям, к нему конкретно. Чуть уловит самоуверенность, любование собой, ложь – сразу замкнется и все выводы будут сделаны наперед и окончательно. И не потому, что я знаю это, а нравится – его взгляд, его одежда – выцветший брезент, его походка – шарк-шарк, а бодро, здороваюсь изо всех сил уважительно:

– Здравствуйте!

– Здравствуй, коли не шутишь.

– Извините за беспокойство, машину хотим тут у вас оставить. Можно?

– Чего ж нельзя, земля большая. Из Москвы?

– Да нет, мы местные, из Петрозаводска.

– Машина здесь, а сами куда денетесь?

– У нас байдарка. Хотим до Летней губы сходить, а там на озера. Дойдем, как думаете?

– Чего ж, дневной переход. Не страшно?

– Да страшновато вроде.

Старик кивнул, ему было понятно.

– И хотел вас попросить – за машиной не присмотрите, вдруг чего.

– Да посмотрю, чего ей, пусть стоит.

Я сунул руку в карман и достал сторублевую бумажку:

– Возьмите.

Старик подслеповато посмотрел:

– Чего это? А, нет, не нужно.

– Ну как, вам же беспокойство. Вдруг сигнализация ночью закричит или еще что.

– А ты не закрывай ее, чужих здесь нет.

Чуть не насильно я всунул в сухую ладонь деньги. Он постоял, покачался немного, раздумывая, и ушел в избу. Я понял – чтобы не спорить лишнего. Мы начали разгружать машину, мешки с байдаркой, рюкзаки с едой. Старик вернулся минут через пять. В руках он держал большую соленую рыбину, горбушу:

– Держите. До места дойдете, так сразу перекусить захочется. Чтоб не готовить.

И, видимо, какой-то сделал вывод. Как-то глаза теплее глянули. Достал папиросную пачку, угостил всех. На пачке по розовой карте северной страны тянулась синяя жила канала. Она как лезвием острым делило мясистое тело на равные части. На две. Понизу белели буквы. «Беломорканал». Внутри плотно, как в патроннике, лежали, тесно прижавшись друг к другу, бумажные гильзы тугих папирос. Их в юности было удобно забивать анашой, словно специально были сделаны. Дед это вряд ли знал.

На хлопотанье наше над байдаркой из дома рядом вышел человек. Прихрамывая и опираясь на кривую палку, подошел ближе. Молча стал смотреть. Надзирать. Лицо его казалось пыльным. Гладкий лоб был неприятно высоким из-за глубоких, почти до затылка, залысин. Остатки же бледных волос тщательно приглажены, словно не из деревенского дома вышел старик, а приготовился влезть на какую-нибудь трибуну. Маленькие темные глазки смотрели строго из-под нехорошего цвета бровей. Настолько строго, что становилось жутковато. Глазки словно искали врага. Постоянно. Ветхая клетчатая рубашка была явно выглажена. Брюки цвета боевой юности заправлены в кирзовые сапоги. На высохшей, птичьей груди старика болтался большой бинокль. На широком кожаном ремне висел узкий, изогнутый, словно коготь зверя, нож в лоснящихся ножнах.

– И куда собрались? – Голос тоже был по-птичьи высокий. Таким голосом хорошо задавать неприятные вопросы.

Отвечать отчего-то не хотелось, но пришлось. Хотя бы из вежливости, из робкого чувства чужака:

– Здравствуйте. Вот на Летние озера хотим сходить.

– На Летние так на Летние. Ловить чем будете?

– Сеток нет, – недружелюбно сказал Горчев.

– Ну-ну, – поверил старик.

– А вы, случайно, не Нефакин будете? – Я все еще пытался не замечать неприязни, сквозившей во взгляде, в голосе, во всей сухой, как хлыст, фигуре.

– Нефакин я. Откуда знаешь?

– Да рассказывали тут.

– Кто?

Меня начал утомлять этот нежданный допрос.

– Все рассказывали, что вы старожил, места хорошо знаете.

– И места тоже знаю. И людей знаю всех, – старик слегка оживился, как будто вспомнил что-то важное: – Много тут вашего брата было, рыбаков-охотников. Про всех все знаю.

Он внезапно повернулся и побрел к своему дому, не попрощавшись. Да он и не прощался, сел на крыльцо и стал курить, за дымом пряча жесткие глаза.

Мы закончили строить байдарку. По крутому травяному склону снесли ее к морю. Поставили на воду. Загрузили вещи.

– Ребята, я надеюсь, вы знаете, что делаете? – голос Горчева мужественно дрогнул.

– Не боись, дойдем, море нас любит, – приятно быть опытным помором. Мои трясущиеся руки крепко ухватились за весло.

Вышел попрощаться дед Савин.

– Чего, Нефакин подходил? Осторожней с ним, он человек сложный, – без улыбки сказал.

– А в чем сложность-то? – мне стало любопытно.

– Главным рыбнадзором долго был. А раньше два года за рыбину давали. Многих посадил, герой. А еще раньше… – Савин вдруг прервался и как-то слегка оглянулся. Помолчал. – Ладно, осторожно идите, вдоль берега. Море наше тоже непростое. – Он зашел в воду, подержал байдарку, пока мы садились, оттолкнул ее от берега. Мы суматошно замахали веслами, потом поймали ритм, пошли. С берега внимательно и серьезно смотрел дед Савин. С высокого крыльца – старик Нефакин.

Сначала вразнобой, потом приноровились и только в силу вошли и в скорость – по курсу прямо корга опасная, чуть не наскочили с разгону. Отвернули с трудом, опять веслами замахали, за мыс ближний зашли и в Узкую салму выползли, как черепаха нелепая. Грести тяжело с непривычки, дыхание сбивается, да еще и волна поднялась повыше, чем в устье Керети, позлее. И гребем, страху не показать стараясь, с борта на борт переваливаемся. Какие-то знания изначальные проснулись сразу, память тела, чувство моря – нос к волне держать стали правильно. Только успокаиваться начали – вроде нормально все, как в метрах в двух право по борту горбушина огромная выскочила. Летит и глазом косит. С метр пролетела и плюхнулась в воду, брызгами обдав. Я дернулся со страху, чуть лодку не опрокинул. Это уж потом смеяться начали, а сначала – жуть! Идем по Узкой салме, а она как река, до берегов рукой подать, кажется, потому и не очень страшно. Волнение тоже небольшое, и ритм вроде поймали какой-никакой, дыхание приспособили. Уже и хорошо, прошел первый страх, и по сторонам красоту замечать стали. Там лес непроходимый, а там скала к берегу сбежит и прильнет к воде, соленой напиться. А здесь поляна, и ручеек прыгает, пенясь. Тут совсем уж себя мореходами бывалыми почувствовали, и я спиннинг размотать решил, подорожить. Распустил леску, воблера нового нацепил – рыбку серебристую, и за корму пустил, метров на двадцать от себя. Удилище между ног, и сиди – рыбачь, одновременно грести не забывая.

И ходко мы так пошли, сами себе удивляемся. Только что-то неладное стало твориться. Ветерок встречный пробежал торопливо. Потом на небо глянули – ползет туча, аж черная вся. И мы головами завертели, понять пытаясь, чудес дальнейших убежать. Да только две минуты, три, а издалека шум, как от поезда далекого. И все ближе, ближе, и грохочет уже. Оглянуться не успели – навстречу нам идет дождь стеной, не идет – катится, не дождь – ливень. И уже до берега не успеть. И впереди темно, а над нами солнце. И восторг вдруг такой безумный охватил, с ужасом смешанный, что закричали что-то громкое и вперед дали шороху, аж бурунчик за кормой появился, как от мотора лодочного. И гром, и дождь по лицу лупанул, и солнце отчаянное в спину еще бьет, и удилище вдруг задергалось бешено. Тогда вообще ни до чего стало, только азарт такой, что руки заплясали. Я весло бросил в байдарку, за удилище схватился, и катушку кручу, только бы не сорвалась – молю, и брату – помогай давай. А сзади вдруг свеча серебряная из воды, и опять в глубь ушла. Уже мокрые до нитки все, вода беснуется мелко за бортом, сверху хляби, а я тяну. Довел ее до борта, в воздух подымать боюсь. Тогда немного вперед, к брату поближе, он за поводок взялся и рывком забросил ее в лодку, сладкую девочку.

Мы сидели, словно в одежде искупавшись, вода ручьями текла по голове, плечам, рукам, и смотрели, и смеялись в голос от счастья. А она лежала на дне лодки, мертвая уже, – брат убил ее сразу, – и такая красивая, какой только рыба может быть, только что из глубин на свет божий вытащенная. Стройное и стремительное тело, маленькая острая головка с небольшим ртом, чешуя цвета начищенного, нового серебра. И радужные брызги по всему телу, к темноватой спине побольше, к светлому брюху – меньше и бледнее, внизу совсем уже сливающиеся с серебром. Небольшая, в килограмм или чуть больше весом. Семушка, тиндочка, морская косуля. Тут и дождь кончился, туча, колесами грохоча, умчалась вдаль, и солнце заиграло яростными бликами на рябой поверхности воды. К берегу решили не приставать – от работы высохнем, и пошли дальше. И тогда вдруг расступились берега, и ветер подул упруго и властно, и открылась даль беспредметная. Мы вышли в море. И уже успокоившиеся было, вдруг почувствовали, как пошел морской накат. Огромные длинные волны мягко и неотвратимо поднимали утлое судно и опускали потом медленно и глубоко – так, что холодом заныл живот и новым ужасом – душа. Первая волна, вторая, третья, высокие и пологие, как холмы прерий из детских книжек. И, пластичное существо человек, мы опять взялись за весла, отдавшись и участвуя в этой медленной и тяжелой страсти – морском накате.