Дело врача - Грант Аллен

Хозяйка выслушала этот панегирик с удовольствием и поглядела на свое платье золотисто-коричневого шелка, скрывая гордую улыбку.

— Что ж, — ответила она, — я могу похвалить себя за то, что справляюсь со всей работой, как полагается!

Она ходила по комнатам, поглядывая по сторонам с таким выражением скромного самодовольства, что казалась почти смешной. Все вещи вокруг были настолько ухожены и отполированы, насколько было под силу хорошей, тщательно обученной прислуге. Нигде ни царапинки, ни пятнышка. Просто чудеса аккуратности. Когда я от нечего делать, в ожидании, пока подадут на стол, попробовал вытащить норвежский кинжал из ножен и обнаружил, что он застрял, я чуть не подпрыгнул, осознав, что среди этой блистающей порядком обстановки могла затаиться ржавчина.

Тут я не мог не вспомнить то, что не раз отмечала Хильда Уайд за полгода совместной работы в клинике Св. Натаниэля: женщины, подвергавшиеся агрессии мужей, почти всегда являлись «выдающимися домохозяйками», как выражаются в Америке, порядочными, способными. Они, неутомимые, практичные матери семейств, весьма гордились своим умением вести дела; их отличала безграничная вера в себя, искреннее желание исполнить свой долг, как они его понимали, — и привычка попрекать своими добродетелями домочадцев так, что вынести этот гнет становилось выше сил человеческих. Самодовольство было их обычным состоянием, нестерпимое самодовольство. Именно такого типа женщины, несомненно, подразумевались в знаменитой фразе: «Elle a toutes les vertus — et elle est insupportable»[30].

— Клара, дорогая, — сказал ее муж, — не пора ли нам идти к столу?

— Мой милый, глупенький мальчик! Да ведь все мы ждем, когда же ты подашь руку леди Мэйтленд!

Завтрак был великолепен, сервировка — само совершенство. Серебро сверкало; салфетки были помечены художественно вышитой монограммой «X. Л-Г.». Особенно хороши были букеты, украшающие стол. Кто-то похвалил хозяйку за это. Миссис Ле-Гейт качнула головой и улыбнулась:

— Я сама их аранжировала. Дорогой Хьюго, мой рассеянный великан, забыл забрать заказанные мною орхидеи. Вот и пришлось наскоро придумывать что-то взамен из скромных запасов нашей маленькой оранжереи. В общем, если приложить немного вкуса и изобретательности… — С законной гордостью она полюбовалась своим творением и предоставила нам домысливать остальное.

— Однако тебе стоило бы объяснить, Клара… — начал Ле-Гейт умоляющим тоном.

— Ах, мой милый медведь, не будем возвращаться к тому, что уже дважды обсудили, — перебила его Клара со значительной улыбкой. — Point de rochauffes![31] Оставим наши недочеты и взаимные объяснения там, где им следует находиться — в семейном кругу. Важно то, что орхидеи отсутствуют, а я сумела заменить их при помощи свинчатки[32] и герани. Мэйзи, детка, будь добра, не бери этот пудинг. Для тебя он тяжеловат, милочка. Я знаю об особенностях твоего пищеварения больше, чем ты сама. Я сто раз говорила, что тебе это вредно. Возьми ломтик вон того, другого!

— Хорошо, мама, — ответила Мэйзи с видом робким и запуганным. Казалось, она точно так же пробормотала бы свое «Хорошо, мама», если бы вторая миссис Лe-Гейт велела ей пойти и повеситься.

— А я вчера видела тебя в парке, Этти, на велосипеде, — припомнила сестра Ле-Гейта, миссис Моллет. — Но мне показалось, дорогая, что твой жакет был недостаточно теплым.

— Тетушка Лина, мама не любит, когда я одеваюсь теплее, — девочка передернула плечами, видимо, вспомнив вчерашний холод, — хотя я не отказалась бы.

— Этти, сокровище мое, что за чепуха! Езда на велосипеде — очень активное упражнение! От него ты так разогреваешься — неприлично разогреваешься! В более теплой одежде ты бы просто задохнулась, милочка.

Я уловил острый взгляд, которым сопровождались слова — от него Этти съежилась и стала ковырять вилкой свою порцию пудинга.

— Но вчера было очень холодно, Клара, — продолжала миссис Моллет, отважившись оспорить ее непогрешимое мнение. — Утром дул резкий ветер. А девочка была так легко одета! Разве нельзя позволить ребенку выбирать в том, что касается ее собственных ощущений?

Миссис Ле-Гейт, слегка пожав плечами, была воплощением дружелюбия и рассудительности. Она улыбнулась еще мягче, чем прежде.

— Разумеется, нельзя, Лина, — возразила она искренним и чрезвычайно убедительным тоном. — Мне положено знать, что лучше для моей дорогой Этти, и я недаром наблюдала за нею ежедневно вот уже более полугода, притом прилагая величайшие усилия, чтобы понять, какова ее конституция и к чему она предрасположена. Этти требуется закаливание. Именно закаливание. Ты согласен со мною, Хьюго?

Ле-Гейт смущенно поерзал на своем стуле. Я видел, что мой друг — рослый, чернобородый, мужественный — боится противоречить ей открыто.

— Н-н-ну… возможно, Клара, — начал он, с опаской поглядывая из-под густых бровей, — для такой хрупкой девочки, как Этти, было бы лучше…

Миссис Ле-Гейт состроила сочувственную улыбку.

— Ах, я все время забываю, — проворковала она сладко, — что мой дорогой Хьюго не в состоянии понять принципы воспитания детей. В этом ему отказано природой. Мы, женщины, знаем… — Последовал вздох, полный мудрости. — Они были маленькими дикарками, когда я взялась за них — ты помнишь, Мэйзи? Помнишь, дорогая, как ты разбила зеркало в будуаре, словно необузданная обезьянка? К слову об обезьянках, мистер Котсвоулд, вы уже видели те прелестные, поучительные и забавные французские картинки, выставленные в галерее на Саффолк-стрит? Их автор парижанин, — к сожалению, я все забываю его имя, но он широко известен — то ли Леблан, то ли Ленуар, а может, Лебрен[33], что-то в этом роде, но это отличный художник-юморист, и он рисует обезьянок, и журавлей, и всевозможных зверушек почти так же оригинально и выразительно, как вы. Учтите, я говорю почти, поскольку никогда не признаю, что какой-то француз способен сделать что бы то ни было так же хорошо, так же потешно и с такой же насмешкой над людьми, как вы создаете своих отшельников и профессоров!

После завтрака художник воскликнул, обращаясь ко мне:

— Какая очаровательная хозяйка миссис Ле-Гейт! Такой такт, такое уважение! А какая она заботливая мачеха!

— Она является одним из местных секретарей Общества по предупреждению жестокости к животным и детям, — сказал я сухо.

— А милосердие начинается с дома, — добавила Хильда Уайд, как бы про себя.

Попрощавшись, мы вместе дошли до Стенхоп Гейт. Нас обоих угнетало чувство обреченности.

— И при всем этом, — сказал я Хильде, когда мы немного отошли от дома Ле-Гейтов, — я не сомневаюсь, что миссис Ле-Гейт искренне считает себя образцовой Мачехой!

— Конечно, так и есть, — отозвалась девушка. — Она сомневается в этом ничуть не больше, чем во всем прочем. Сомнения — это не ее стиль. Она делает все точно так, как это следует делать — кому же знать лучше, нежели ей? И потому она никогда не боится критики. Закаливание, подумать только! Бедная малышка Этти — нежная, тоненькая, хрупкий экзотический цветок! Этой даме дай волю — она дозакаливает девочку до скелета… Ведь тверже скелета ничего нет — если не считать воспитательных методов миссис Ле-Гейт!

— О таком даже думать неловко, — вставил я, — но опасаюсь, как бы это доброе дитя, нежную тростинку, какой я ее знал прежде, не замучили до смерти из лучших побуждений!

— О, до смерти не дойдет, — уверенно предрекла Хильда. — Точнее, до ее смерти. Миссис Ле-Гейт не успеет. Она умрет раньше.

— Что вы говорите? — Я вздрогнул.

— То, в чем уверена. Акт пятый и последний начинается. Во время завтрака я внимательно наблюдала за Ле-Гейтом и не сомневаюсь, что развязка близка. Он угнетен, но это ненадолго. Знаете, как закипает пар в котле, как нарастает давление? Наступит день, когда она сломает предохранительный клапан и произойдет взрыв. А тогда… — Хильда резко вскинула вверх руку, как бы занося кинжал для удара, — «прощай, дорогая!»

Следующие несколько месяцев я часто виделся с Ле-Гейтом; и с каждым разом я все отчетливее понимал, что предсказание моей колдуньи было в основном верным. Супруги не ссорились, но миссис Ле-Гейт потихоньку, незаметно прибирала мужа к рукам, и это становилось все очевиднее. Даже занимаясь своим вышиванием (эти пальцы не знали праздности), она не спускала с него глаз. То и дело я замечал, с какой нежностью и жалостью смотрел отец на своих обездоленных девочек, особенно когда «Клара» принималась неприкрыто муштровать их; но он не осмеливался вмешаться. Она сокрушала души и дочерей, и отца — и все это, заметьте, из благороднейших побуждений! Она принимала их интересы близко к сердцу, она стремилась делать то, что было для них полезно. В ее обращении с мужем и детьми она была, судя по наружности, сладка как мед; и все же как-то чувствовалось, что бархатная перчатка скрывает железную руку. Эта женщина не была ни жестокой, ни даже жесткой, но угнетала сурово, неуклонно, неодолимо. «Этти, дорогая, надень сейчас же свою коричневую шляпку. Что-что? Может пойти дождь? Дитя мое, твоего мнения о погоде никто не спрашивал. Моего достаточно. Болит голова? О, что за чушь! Головные боли случаются от недостатка моциона. Нет лучшего средства от головной боли, чем приятная, быстрая прогулка по Кенсингтонским садам. Мэйзи, не смей пожимать руку твоей сестры таким образом — это выражение сочувствия! Ты помогаешь и потакаешь ей в том, что она пренебрегает моими желаниями. И нечего делать такие унылые лица! Я настаиваю на радостном подчинении!»