Аполлон Безобразов - Борис Юлианович Поплавский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да не смейтесь вы так, что вы всегда смеетесь?
– Это вы смеетесь, а вот послушайте, я вам расскажу. Подходит ко мне жином. Садится у вуатюру. О ла-ла, думаю. Ну, везу, значит. Везу час целый, оглянулся: на счетчике двадцать семь франков. Остановился я, он ничего. Я, значит, его за манишку: плати, сукин сын. А он мне русским голосом отвечает: «Я, братишечка, вовсе застрелиться хочу, да все духу не хватает», – потому, мол, и счетчик такой. Плачет, и револьвер при нем. Ну, я, значит, револьвер арестовал, а его в бистро. Ну, значит, выпили, то-другое, о Бизерте поговорили. Он, оказывается, наш подводник с «Тюленя», то-другое. Опять за машину не заплатил.
– Так и пропадаем, как Тишка.
– Какой Тишка?
– Богомилов, здоровый такой, с бородою, лейб-казак. Его теперь бумаг лишили за то, что жулика одного пожалел. От полиции его повез, ну и въехал в ассенизацию.
– Жулика, конечно, каждому русскому жалко. Все мы жулики.
– Да успокойтесь, выпейте лучше. Да и барышни скучают.
– Я уже пил! Я уже всю горечь жизни выпил.
– Эх, пьяницы! – наставительно вздыхал совершенно захмелевший человек, подмигивая красным глазом.
– Совершенно как тот. Подушки облевал, коврик обделал, а я ему говорю: штаны-то, штаны, les pantalons застегни, а он мне: не застегну, всему миру покажу. Ну, здесь ему ажан как даст. Уж я сам за него вступился.
– Нет, вы подумайте!
– Нечего думать. Ты лучше нос вытри.
– Да ты что здесь за красавец выискался? Ты думаешь, я пьян?
– И есть пьян.
– Я! Я – пьян?! – кричал оскорбившийся, наступая, хотя всем, и ему, было ясно, что он именно пьян. Но еще слишком много добродушия было разлито вокруг. Все дружно бросились не допускать рукоприкладства, чему и сами взбеленившиеся были искренне рады.
– Давайте лучше споем что-нибудь.
– Ну, вы, Свешников, начинайте.
Свешников поет. Выставив адамово яблоко и, маленький, сделавшись вдруг серьезным, хриплым своим и приятным баритоном:
Выпьем мы за того,Кто повешенный спит,За револьвер его,За честной динамит.А еще за того,Кто «Что делать» писал,За героев его,За честной идеал…– Нет, слушайте, вы врете, не так вовсе кончается!
– Господа, один кто-нибудь должен затягивать.
– Нет, мы сейчас споем «Быстры, как волны».
– Быстры, как волны, все дни нашей жизни, – начинают вразброд голоса. И обязательно уже и без того неладный хор кто-нибудь начнет передразнивать:
– Бистлы, как волны, все дни насей жизни. – И тотчас больно, физически больно стало всем. «Опустошенные души, – думаю я, – пел бы хоть кто-нибудь один».
– Костя, спой ты.
– Ну что ж, я спою.
Он поет. Голосу у него, конечно, никакого нет, да и слух с ошибками. Но громко зато поет, на самые верхи залезает. Высоко выкатив жирную свою шоферскую грудь, широко расставив крепкие свои кавалерийские шоферские ноженьки. Лихо поет, и вот все заслушались, все приумолкли и даже целоваться перестали. Честно поет, широкогрудо и антимузыкально, гражданственно и по-разбойничьи тоже:
Ресторан закрыт,Путь зимой блестит,И над снегом крышУж рассвет горит.Ты прошла, как сон,Как гитары звон,Ты ушла, мояНенаглядная.– Еще, Костя.
Три сына было у меня.Три утешенья в жизни,И все они, завет храня.Ушли служить отчизне.Пой, светик, не стыдись, бодрый эмигрантский шофер. Офицер, пролетарий, христианин, мистик, большевик, и не впрямь ли мы восстали от глубокой печали, улыбнулись, вернулись к добродушию.
Как за гаем-гаем цыганы стояли.Они песни пели, играли и гуляли.– Подходит ко мне жином, садится у вуатюру. О ла-ла! – думаю.
Жином, конечно, черт. Шофер сорок дней не ел и не читал Достоевского. Антихрист же все равно превратит камни в хлеб пятилетки. Потому что жалостлив антихрист. И песня льется, и жизнь несется, без богатств богатая, без злобы лютая, без сердца добрая – до рассвета. Ах, до рассвета!
Наглая и добродушная, добрая и свирепая, лихая Россия, шоферская, зарубежная. Либерте, фратерните, карт д'идантите. Ситроеновская, непобедимая, пролетарско-офицерская, анархическо-церковная. И похоронным пением звучит цыганщина, и яблочко катится в ней, и слышится свист бронепоезда.
Париж, Париж, асфальтовая Россия. Эмигрант – Адам, эмиграция – тьма внешняя. Нет, эмиграция – Ноев ковчег. Малый свет под кроватью, а на кровати Грушенька наслаждается со Смердяковым. Слышны скрипы, эмиграция молится под кроватью.
Кого-то нет. Кого-то жаль.К кому-то сердце рвется вдаль.На фронт уходит конный полк.В станице шум и смех замолк.Ах, не вернется, не вернется.Это бессонная ситроеновская кавалерия выезжает на рассвете. Шуми, мотор, крути, Гаврила, по Достоевскому проспекту на Толстовскую площадь. А пока шуми, граммофон, пой, пташечка, пой, и лейся-лейся, доброе вино, и только не деритесь (хотя и подраться можно, и промеж глаз дать или получить куда лучше, чем вежливичать и таить дурное); подеретесь, потом и поцелуетесь, недаром Иисус воду в вино обращал (одобрял пианство).
– Ну, бросьте, вы бы тоже спели чего-нибудь, а то все руками да руками…
Подруга жизни неудачной.Ты ненавистна мне, луна,Зачем глядишь в мой терем мрачныйСквозь раму тусклого окна.– Да оставьте вы со своим Чаадаевым, спели бы лучше, а то Чаадаев да Чаадаев.
Чарочка моя, ненаглядная.Каленым золотом посере-брян-ная!И снова шумит граммофон, и, мягко шевеля ногами, народ богоносец и рогоносец поднимается с диванов, а ты, железная шоферская лошадка, спокойно стой и не фыркай под дождем, ибо и до половины еще не дошло танцевалище, не допилось выпивалище, не доспело игрище, не дозудело блудилище, и еще не время тебе зигзаги по улице выписывать, развозя утомленных алкоголем, кубарем проноситься по перекресткам, провожаема заливистыми свистками полиции. Ибо бал, как долгая непогода, только что разразился по-настоящему. Еще трезвы «се, хоть и пьяны, веселы, хоть и грустны, добры, хоть и злы, социалисты, хоть и монархисты, богомилы, хоть и Писаревы, и шумит вино, и льются голоса, и консьержка поминутно прибегает; а вот и консьержку умудрились
