Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

— Дураки! Психи ненормальные! — презрительно сказала Туся. — Не обращай на них внимания.

И, взяв свой портфель, она гордо вышла из класса.

Легко сказать — не обращай внимания. Я бы не обращал, если бы меня не трогали.

Я стоял в коридоре возле окна и жевал свой завтрак — хлеб с салом. Я с детства люблю черный хлеб с салом.

И вдруг услышал звучный, на весь коридор, голос Игоря Дмитрухи:

— Во! Жрет постоянно, а тощий как вобла! Это от любви. Любовь сушит. И сразу:

— Хи-хи-хи! — Валера Галушкинский.

— Хи-хи-хи! — Лёня Монькин.

— Хи-хи-хи-хи-хи-хи! — Спасокукоцкий и Кукуевицкий. И Монькин противным голосом запел:

— Пропала Мальвина, невеста моя. Он убежала в чужие края.

И все снова дружно заржали.

Подлый Монькин! Он же сам писал на уроках Тусе записочки, которые она рвала, не отвечая.

Кусок застрял у меня в горле… Ну что им от меня надо?…

За окном, между кирпичами подоконника, — не понятно, как и выросла тут, на втором этаже, — трепетали на ветру несколько зеленых травинок.

«Зелье-веселье. Смех-трава» — вспомнил я. Эх! Как бы она пригодилась мне сейчас, это зелье-веселье, эта смех-трава! А может, всё-таки есть они на свете? А почему бы нет? Сколько этих трав целебных и животворных в природе! Целая народная медицина основана на них. Баба Горпина из нашего села не только в районе, а и в области известна. Столько людей на ноги поставила. даже мой дед Гриша, скептик и насмешник, никогда бабы Горпины не цеплял, относился к ней с почтением и уважением. Надежда наша — это баба Горпина, под стрехою у бабы Горпины висели десятки, если не сотни пучков разных высушенных трав. Она ходила по лесам и лугам весной, летом и осенью, аж до снега, и собирала в особые маленькие мешочки. Я сам слышал, как она сказала, что в природе есть всё, что нужно, — абсолютно от всех-всех болезней… Нужно только уметь найти.

Так почему бы не быть в природе зелья-веселья, смех-травы? Просто люди еще не нашли их или, может, потеряли их секрет. Верил же Рыжий Август. Говорил же про какого-то деда, старого Хихиню с Куреневки… А почему обязательно думать, что это выдумки, тары-бары? А если правда…

После уроков, даже не заходя домой (есть мне не хотелось), я пошел на склоны, к Лавре, к мемориалу. Я часто ходил сюда. Я очень любил это место. Папа говорит, что эти склоны уникальны, что таких нет ни в одном ареале мира (по-моему, он повторяет слова своего шефа, член-кора Ивана Михайловича, который перетянул его в Киев, но я согласен с ним).

К мемориалу папа привел нас в первый же день, как мы приехали. Он водил нас по огромной территории мемориала и всё показывал с такой гордостью, будто он сам всё это создал. Мы с мамой и с дедом Гришей ходили тихие и завороженные. Даже всегда разговорчивый дед Гриша примолк и только цокал языком.

Да и тяжело было не поцокать. Рядом с этой великанской серебряной фигурой Родины-матери, что высоко вверх поднимала щит и меч, чувствуешь себя маленькой-маленькой букашкой.

А эти скульптурные группы в полутемных бетонных коридоров, а огромная чаша с вечным огнем, а площадка с боевой техникой…

Я шел бесконечными аллеями и лестницами и то и дело наклонялся и срывал какую-нибудь травинку, подносил ко рту и жевал. Ни у кого и подозрения не могло возникнуть. Кто не брал в рот травинку!..

Вы, понятно, можете смеяться, но все, даже самые выдающиеся, открытия совершались случайно. Есть даже такой научный метод проб и ошибок. То есть пробует-пробует человек, ошибается-ошибается, а потом — глядь! — и открытие.

Вот и я попробовал. В буквальном смысле. Через полчаса я уже так напробовался, что у меня челюсти сводило. А смеха не было. Ни грамма (как говорит мой папа). Не, так я стану коровою, жвачку жевать начну, а смех-траву не найду.

И вдруг…

— Стёпа!

Я поднял голову и споткнулся от неожиданности.

Передо мной стоял Чак.

— Здравствуй! Ты смотри!.. Опять встреча! А я только что о тебе думал. Хорошо бы было, думаю, разыскать Стёпу. Понимаешь, вчера я себя очень очень плохо почувствовал. Не хотел тебя пугать, но боялся, чтобы прямо на улице не того… Сердце схватило. Это у меня бывает. Всё-таки восемьдесят… Но отлежался, лекарств наглотался и — ничего. Еще прыгаю. А ты как себя чувствуешь?

— Ничего. — Я так обрадовался встрече с Чаком, что мне можно было ничего не объяснять, я улыбаюсь. — Всё нормально.

— Ты прямо из школы?

— Ага.

— И не обедал?

— Я еще не хочу… Я очень люблю это место.

— Правда? Хорошо тут. — Чак задумчиво посмотрел вдаль. — А я тоже пришел… Война вспоминается… Оккупация… Я тебе вчера обещал рассказать. Если встретимся… Ну вот, встретились. Но знаешь, может, лучше снова перенесемся туда? А?

А у меня быстрее забилось сердце.

— Разумеется! Конечно!

— Только давай завтра. А? Потому что ты еще не обедал, уроки не делал. А завтра в четыре. Возле цирка, там же. Согласен?

— Ну… согласен, — немного разочарованно сказал я. Мне хотелось сейчас, немедленно. Но… ничего не поделаешь.

Чак, наверно, почувствовал мое настроение.

Он положил мне на плечо свою легкую, почти невесомую руку и сказал, будто извиняясь:

— Сегодня я всё-таки не в форме. Идем, проводишь меня немного. Я на метро. А ты там на автобус сядешь или на трамвай, и поедешь до своего Печерского моста.

— Ага! — обрадовался я. Мне не хотелось вот так сразу разлучаться с ним.

Мы вышли из мемориала к Лавре и пошли по улице Январского восстания.

— Ну, как там у тебя в школе? Все хорошо? — спросил Чак.

— Да… Нормально, — отвернулся я и махнул рукой, пытаясь не выдать своего смущения. Я бы лучше провалился сквозь землю, чем стал рассказывать ему о своих школьных неприятностях, о своем позоре, о своих переживаниях.

Чак больше ничего не сказал, и какое-то время мы шли молча.

— Слушай, а ты «Графа Монте-Кристо» Дюма читал — неожиданно повернулся он ко мне.

— А как же!

Я и правда перечитал в прошлом году всего Дюма, который был в нашей сельской библиотеке, — и «Три мушкетера», и «Виконт де Бражелон», и «Королева Марго». И, естественно, «Граф Монте-Кристо». Мой дед Гриша еще его в графа Монте-Кресло перекрестил. Хотя тоже прочитал с большим удовольствием. Дед Гриша все книжки, которые я приносил из библиотеки после меня читал.

— Ну, и как тебе? — спросил Чак.

— О! — показал я большой палец.

— Ну, значит, тебе будет интересно посмотреть на этот дом. — Чак остановился у старинного дома с необычно высокими продолговатыми, вверху закругленными окнами.

— А что такое? — спросил я.

— Это так называемая усадьба Ипсаланти. Тут в 1807–1816 годах жил легендарный Константин Ипсаланти, который боролся против турецкого гнета в Молдавии и Валахии (Так называлась когда-то территория современной Румынии). После подавления восстания турками Ипсаланти поселился в Киеве. Тут и умер. И похоронен был в Георгиевской церкви. Пушкин заинтересовался его подвигом. А француз де Легард, посетив Киев, описал подвижническую жизнь Константина Ипсаланти в своих мемуарах. И Александр Дюма потом использовал эти сюжеты для романа «Граф Монте-Кристо». Так что, можно сказать, что граф Монте-Кристо вышел и отправился путешествовать по миру из этого киевского дома. Улица Январского восстания, 6. Почти напротив станции метро «Арсенальная».

Впечатленный, я смотрел на необыкновенный дом. Сколько раз я проезжал мимо него и не знал, что это за дом!

Вот здорово!

Ну удивится мой дед, когда я расскажу ему об этом!

Граф Монте-Кристо, можно сказать, жил в Киеве! Ну! В Киеве, где живу теперь я.

— Значит, до завтра, Стёпа! Будь здоров! — Чак потрепал меня по плечу и пошел к подземному переходу.

— До завтра, — еще не придя в себя, кивнул я.

Глава 8

Снова базар. Свидание через тридцать лет. «Помоги мне, Стёпа!». Я иду в гестапо

И вот завтра — уже сегодня.

Я бегу от троллейбуса к скверику у цирка, и сердце мое тревожно бьётся — ничего не случилось ли, чего доброго, с Чаком. Там он или нет его? Есть!

Сидит. Улыбается. И старческие морщинки его на щеках разглаживаются от этой улыбки, а возле глаз на висках собираются в лучистые пучочки.

— Здравствуй, Стёпа! Садись, друг мой дорогой! — Он нежно обнимает меня за плечи. — Сама судьба, видно, послала меня тебя, чтобы перед последней своей репризой я снял с души камень, что висит на ней столько лет. И как это я угадал тогда в цирке, что ты именно тот, кто сможет мне помочь! Ну, хорошо. — Улыбка на его лице погасла, он вздохнул. — Для тебя, Стёпа, война — Великая Отечественная — такая же давняя история, как и Октябрьская революция, как и дореволюционное время, где мы с тобой уже побывали. Да и то сказать — сорок с лишним лет с её начала… А для меня — будто вчера была та ночь двадцать второго июня, когда я проснулся на рассвете от взрывов, не понимая, что это такое (гитлеровцы же начали с того, что сбросили бомбы на наш Киев). И в солнечное воскресное утро еще ничего не понимал. В этот день должно было состояться открытие Центрального киевского стадиона. Я был завзятым болельщиком и собирался пойти на встречу киевских динамовцев с армейцами. Но… Я пошел не на матч, а на фронт. Я тебе говорил, что в гражданскую воевал у Щорса. Был командиром взвода пулеметчиков кавалерийского полка. И вот эта специальность через двадцать лет мне пригодилась. Принимал участие в обороне Киева. Раненный, попал в плен. Был в страшном Дарницком концентрационном лагере военнопленных. Сбежал. Мать моя еще была жива тогда. Дома переоделся и скрыл от оккупационных властей, что командиром воевал против фашистов. Для них я был артистом цирка, который сгорел в первые дни оккупации. Устроился работать грузчиком на вокзале. Потом связался с подпольным железнодорожным райкомом, которым руководил Александр Сергеевич Пироговский… Он погиб за месяц за освобождения Киева. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Наш железнодорожный райком был основной базой для подпольного горкома партии при создании партийного подполья в Киеве. Особенно в самый тяжелый, начальный период фашисткой оккупации. Мы выпускали антифашистские листовки, сводки Совинформбюро, устраивали диверсии: портили паровозы, выводили из строя пути, один раз пустили паровоз на разведенный поворотный круг, чем прервали на несколько месяцев работу депо Киев-Московский. Потом пустили под откос воинский эшелон с гитлеровцами на перегоне Дарница-Бровары. Про это можно долго рассказывать. Страшное, бурное и трагическое было это время — целая отдельная жизнь. Для скольких друзей и товарищей моих она тогда оборвалась! — Чак на минуту замолк, печаль появилась в его глазах.