Философия кошки - Евгений Елизаров

Вот так и кошка привыкает смотреть на повседневность человеческого жилища как бы сквозь увеличительное стекло каких-то своих глубоких кошачьих раздумий, и очень скоро научается ориентироваться не только в самых контрастных перепадах его жизни, которые бросаются даже в сторонние чужие глаза, но проникает в первопричины самых неприметных ее изменений. С течением дней все более и более тонкие перемены наших настроений, чувств, желаний раскрывают перед нею восходы и закаты, затмения и грозы, романтику и идиллию, комедию и драму той новой для ее древнего вида действительности, в самый центр которой ее помещает судьба.

Словом, кошачья психика вступает в какой-то таинственный резонанс с психикой самого человека, и со временем это умное наблюдательное (и умеющее делать весьма точные выводы) животное научается великолепно ориентироваться не только в нашем доме как в некоторой осязаемой физической реальности, но и во всей той скрытой метафизике отношений и законов, что управляют им. А иногда – и вмешиваться в их действие, как-то по-своему подправлять и даже направлять их.

Таким образом, развалившаяся на мягком диване кошка – это вовсе не заевшаяся лентяйка; ее сладко прижмуренными глазами на нас глядит некий сибаритствующий философ, который может рассказать нам о нас же самих многое такое, что даже никогда не приходит в нашу собственную голову. Я и сам все в той же «позе дивана» часто люблю предаваться глубоким философским размышлениям о чем-то вечном, и (рыбак рыбака?), глядя на нее, нахожу, что пусть мы с нею и относимся к разным биологическим видам, принадлежим все же к одному и тому же цеху.

Глава 4. Штрихи к портрету

В которой признательный своему читателю автор пытается запечатлеть в его душе выдающиеся достоинства своей героини и где открывается, почему все мы должны быть признательны ей

Она любит поесть, и несколько крупновата для беспородной кошки. Я уже сказал, что фигура моей питомицы чем-то напоминает пленительные очертания ренуаровской Анны, портрет которой украшает залы Пушкинского музея в Москве; она, пожалуй, полновата, но, конечно же, ей очень далеко до настоящих рекордсменов. Самая толстая кошка в мире сейчас живет на Урале, в Асбесте. Ее зовут Кэти и весит она 23 килограмма. Несмотря на сравнительно молодой возраст (Кэти всего 5 лет) из-за своего огромного веса она давно утратила интерес ко всем развлечениям, кроме, конечно же, еды. Кэти уже не интересует противоположный пол, практически весь день она проводит во сне. Хозяева этой сиамской кошки в настоящий момент оформляют заявку в книгу рекордов Гиннеса. Дело в том, что официально самой толстой в мире считается некая Химми из Австралии. Та весит 21 кг 300 граммов. Уральская же Кэти тяжелее соперницы почти на два килограмма. Хозяева рассказали журналистам и о других параметрах своей любимицы: длина ее тела от носа до кончика хвоста – 69 см, обхват талии – 70 см, размах усов – 15 см, а аппетит – 1,5 сосиски в минуту. (Истoчник: Utro.Ru 18 февраля 2003). На этом фоне пять с половиной килограммов моей кошки – это пять с половиной килограммов сплошной грации и обаяния. Но все же и мне, когда, возвратясь от тещи, чуть живой от обжорства я ложусь на диван, а она всеми четырьмя лапами начинает топтаться на моем животе, норовя устроиться прямо на нем, иногда приходит в голову мысль, что и в стандартных кошачьих пропорциях все-таки что-то есть. (Но если эта мысль иногда посещает мою голову, то каково же хозяевам Кэти и Химми?) Впрочем, нужно выслушать и другую сторону: «Я страдаю не избытком веса, а недостатком роста», – вот, не вправе остаться игнорированной, мысль, которая принадлежит небезызвестному коту Гарфилду.

Кстати, самый маленький кот в мире – это некий Мистер Пиблз, который живет в городе Пекин, американского штата Иллинойс. Ему два года, а весит он всего лишь 1 килограмм и 300 граммов. Мистер Пиблз официально признан самым маленьким домашним котом в мире. Рекорд этот подтвержден Книгой рекордов Гиннесса. Принадлежит рекордсмен ветеринарной клинике Good Shepherd Veterinary Clinic. Все работники этой клиники в той или иной степени считают себя хозяевами крошечного кота.

Она ужасно любопытна.

В сущности любопытство городской домашней кошки – это тоже порождение ее нового, формируемого особенностями мегаполиса, образа жизни, следствие постоянного дефицита контрастных впечатлений, о чем здесь уже говорилось. Вот так и моя любознательная питомица нуждается в постоянном его восполнении, и это обстоятельство заставляет ее совать свой нос в любую образующуюся хотя бы на мгновение щель.

Каждая новая вещь, впервые появляющаяся в моем доме, должна быть тотчас же осмотрена ею. Каждый раз, когда приходится разрезать веревки, стягивающие упаковочную коробку, я должен внимательно следить за тем, чтобы не поранить ее, ибо ее нетерпеливая мордочка с длинными широко растопыренными усами, буквально отталкивая мои руки, всякий раз с силой втискивается чуть ли не в самый раствор ножниц. Как только упаковка вскрывается, первой туда пытается проникнуть именно она. Правда, там, как правило, места для нее не находится, и моя кошка нервно крутя хвостом и подтанцовывая задними лапами, перевешивается всем телом через картонный бортик. При этом она способна вытянуться так, что ей удается заглядывать внутрь через бортик коробок, высота которых превосходит обычную длину ее тела. (Здесь я вспоминаю о размере штрафа, который должен был выплачиваться в средневековой Европе за убитую кошку, и смотрю на свою питомицу с уважением.) Вынимая детали упаковки, я все время должен смотреть, чтобы не придавить ее. Словом, мне все время приходится сдерживать собственное нетерпение, чтобы дать кошке возможность удовлетворить свое любопытство.

Однажды она заставила-таки меня взгромоздиться вместе с нею на руках на самый верх стремянки, чтобы по всем правилам проинспектировать ввиченный в бетонную плиту потолка шуруп (он был нужен мне, чтобы подвесить только что купленную «люстру Чижевского»); часа полтора охваченная исследовательским азартом кошка крутилась прямо под ним и жалобно мыркала, переводя взгляд то на меня, то на эту (как она только ее заметила?) новую деталь потолка… Все мастера, приходящие в мой дом выполнять какие-то заказы или делать какой-то ремонт, обязаны предъявить ей свои сумки с инструментом. Правда, она смертельно боится чужих и никогда не подходит к ним, но это никак не сказывается на ее любознательности; и сидя где-нибудь в укрытии кошка терпеливо ловит момент, когда те отходят на безопасное расстояние, чтобы тут же шмыгнуть к сумке (а то и вообще без всякого стеснения забраться туда с хвостом) и внимательно изучить все ее содержимое.

Да, мой дом (теперь – увы! – давно уже не очень устроенный) быстро стал ее собственным домом, причем не только в приземленном бытовом смысле, но и в символическом возвышенном значении этого сложного понятия. То есть он стал не просто местом, где она нашла свой кров, и с которым легко расстаются, когда подворачивается возможность пристроиться как-то получше, – но всем ее микрокосмом, высшим законам которого она была готова с подчинять свою собственную жизнь и который, в свой черед, безраздельно принадлежал – и подчинялся! – ей. Во всем ее поведении сквозило отчетливое и ясное осознание того непреложного факта, что весь он и все составляющие его детали являются какой-то неотъемлемой частью того (возможно, самого главного в ней), что в человеке определяется емким и многозначным понятием личности. Ведь личность человека не ограничивается одним только кожным покровом, существует еще и что-то вроде внешней ее оболочки, которая терпеливо созидается нами всю жизнь; она включает в себя и стены нашего дома, и все то вещное окружение, где растворяется наш быт. Как пишется в романах, «…дом, несомненно, налагает отпечаток на своих обитателей. Мы почитаем себя индивидуумами, стоящими вне и даже выше влияния наших жилищ и вещей; но между ними и нами существует едва уловимая связь, в силу которой вещи в такой же степени отражают нас, в какой мы отражаем их. Люди и вещи взаимно сообщают друг другу свое достоинство, свою утонченность и силу: красота или ее противоположность, словно челнок на ткацком станке, снуют от одних к другим. Попробуйте перерезать нить, отделить человека от того, что по праву принадлежит ему, что уже стало для него характерным, и перед вами возникнет нелепая фигура то ли счастливца, то ли неудачника – паук без паутины, который уже не станет самим собою до тех пор, покуда ему не будут возвращены его права и привилегии.» И можно согласиться с Драйзером, внезапная утрата, а то и просто деформация этой оболочки – не только экономическая катастрофа, но часто и тяжелейшая психическая травма.

Вот так и сложное отнюдь не одномерное «Я» моей маленькой питомицы простиралось далеко за пределы того, что могло быть очерчено определениями одной кошачьей анатомии, и включало в себя многое из этой же внешней сферы. Может быть, только не в такой степени, как все вокруг было частью меня, его вседержителя или моей жены и сына…