Дневник. 1914–1920 - Прасковья Мельгунова-Степанова

Вчера было общее собрание народных социалистов, и Стааль сделал очень интересный доклад о малом (частном) Московском совещании.[136] Речь генерала Алексеева, бывшего главнокомандующего, была особенно типична: с 28 февраля, по его мнению, идет злостное погубление России; Керенский – невежда и ребенок, Авксентьев – иностранец, не любящий Россию, стремящийся сделать карьеру. Надо взять правительство под опеку. Общее мнение совещания, что единственный, кто это может сделать, это Корнилов.[137] Если он будет смещен, казаки отказываются поддерживать Временное правительство и «не отвечают за поведение отдельных частей» (т. е. будут, очевидно, арестованы члены Временного правительства). Временное правительство должно подчиниться под страхом казачьего воздействия.[138] Появление депутации от казаков приветствуется стоя бурей аплодисментов. В кулуарах открыто говорят, что Керенский – предатель, не хочет арестовать Нахамкеса, потому что замешаны немецкие деньги.[139]

Стааль еще сообщил, что на Рязанский крестьянский съезд Чернов прислал такую телеграмму, из которой явствует, что все можно брать, кроме племенного скота. На юге Московского округа крестьяне переделили землю и мешают наделу солдаток, т. к. «они не могут продуктивно работать на благо России».

С. говорит, что в Петербурге большая неразбериха. Очень все недовольны Житовым. Неожиданно С. назначен комиссаром в Финляндские войска, хотя он и заявил, что он противник смертной казни, – они говорят, что хорошо одного такого.

К завтрашнему Государственному совещанию самые необыкновенные приготовления: публику не пускать, билеты предъявлять с паспортами, говорят (передавал Минор на эсеровском заседании) о пяти большевиках, которые решили бросить бомбы и т. д. Охрана – юнкера, говорят о пулеметах, забастовках, демонстрации и др. Стааль по секрету сказал С., что открыта контрреволюционная организация казаков, у них собрано 3 миллиона. Приедут почти все министры, но выступят только Керенский, Некрасов, Прокопович и Авксентьев.

Керенский говорил Вырубову (передавал Полнер), что он желает этого совещания, чтобы «лопнул нарыв», чтобы все высказались. Отставка Савинкова якобы инсценирована для других членов кабинета Керенским, им и Корниловым, чтобы ввести в тылу смертную казнь, чему противятся Пешехонов, Прокопович и Никитин.

Пропуск огромный. Была на Государственном совещании 15 августа, в последний день.[140] С. достал мне служебный билет. Пришли в 10½ ч. утра; заседание уже началось. Со сцены (где я сидела) очень хорошо было видно весь зал и его настроение. Утром говорили ряд интересных ораторов. Керенского вызвали на Крестный ход открывавшегося церковного собора, его заменял Прокопович. Керенский вернулся в первом часу, тут я его лучше разглядела – он очень подрос и приобрел военную выправку, если сравнить с прошлым годом и особенно с третьим, когда он показался мне у нас в комнате, чуть не ниже меня. Ходит, как Наполеон, руку заложив за борт тужурки, за ним три адъютанта. В первый день заседания, С. говорит, они стояли все время за его стулом, а при мне уже сидели – стояние производило очень неприятное впечатление. Около часу сделали перерыв на полчаса, и мы пошли в фойе, причем мне тоже удалось, благодаря служебному билету пройти в буфет для почетных гостей, там С. познакомил меня с Кропоткиным, а сам спорил с Маклаковым за его речь, которая очень не понравилась. Василий Маклаков утверждал, что он говорил за диктатуру Керенского, но этого никто не понял.

После перерыва выступил генерал Алексеев с длинной речью.[141] Смысл ее был тот, что наша армия была дисциплинирована, в момент революции в ней был вдохновенный подъем, потом пришли нежелательные элементы, и она развратилась – ясна техника старого генерала и вывод его – идти на те меры, которые предложены генералом Корниловым.

Среди целого ряда военных ораторов выделялся представитель армейских комитетов, в длинной речи возражавший Алексееву и указывавший на то, что разложение у нее было и раньше в армии и что армейские комитеты нужны, как нечто сдерживающее и направляющее.

Перед обеденным перерывом «от истории» говорили Бабушка, Кропоткин и Плеханов. Бабушка (Брешко-Брешковская) всех отчитала: и рабочих, и буржуазию, и интеллигенцию за массу слов и отсутствие дел. Кропоткин призывал к защите России и предложил объявить Россию демократической республикой федеративной, как Соединенные Штаты. Плеханов, как раньше, не понравился мне своей театральностью и французским пафосом. Им единодушно аплодировали. (Мы, н. с.,[142] обедали с Пешехоновым в «Праге». Он заявил, что Государственное совещание дало правительству больше, чем оно ждало, – моральную поддержку; он был очень мил, хоть и измучен, но так же прост, как всегда, – «михрюдка» настоящий, по словам Полнера).

После обеда сладко пел П. П. Рябушинский, хорошо говорил Бубликов с цифрами в руках. Наконец, разыгрался скандал между двумя течениями казаков: когда представитель фронтового комитета есаул Нечаев стал с кафедры говорить о том, что казачья демократия стоит за фронтовые комитеты, и вообще выступил против Каледина, из казачьей ложи (которая, кстати, помещалась на крайней левой – великокняжеская ложа бельэтажа и соседние с ней, дальше следовал Совет солдатск[их] депутатов, и характерно то, что, когда хлопали одни, причем изредка покрикивали друг на друга; в одной из казачьих лож особенно выделялся Караулов, член Госуд[арственной] Думы, он был весь – внимание, но порой неприлично выкрикивал: «ложь», «клевета», тогда генерал Керенский обратился прямо к нему с призывом к приличному поведению) раздался голос: «Сколько стоит немецкая марка?» Керенский прервал оратора: «Я попрошу того, кто оскорбил в лице эсера Н. русскую армию, назвать себя». В ложе произошло движение, кто-то вышел, тогда Керенский продолжал: «Я думаю, что выражу мнение всего собрания, если назову этого человека трусом», – общее движение одобрения. К барьеру ложи выдвинулась фигура раненого казачьего офицера: «Хоть я и не говорил тех слов, но я вполне к ним присоединяюсь», – рядом с ним появляется виновник скандала. Керенский, дав Н. кончить речь, объявляет перерыв. Волнение. Говорят, что оскорбление бросил темный субъект – Сахаров, организующий контрреволюцию. Казаки и Каледин направляются в министерскую команду. Говорят, что Керенский вызван на дуэль. Раненый офицер усиленно агитирует против Керенского. Наконец появляются министры, и Керенский сообщает собранию, что инцидент исчерпан, потому что, оказывается, «из-за плохих акустических условий» ни он, ни кто другой не услышал, как тот себя назвал (акустика в театре поразительная). Заключительная речь Керенского в печати приведена с пропуском того места, которое заставило многих говорить, что он сошел с ума. Он вдруг, перечислив все трудности, представляющиеся Временному правительству, сказал: «Меня обвиняют в том, что я мечтатель; да, м[ожет] б[ыть], я слишком много верил и мечтал. Вы хотите, чтобы я запер свое сердце, бросил ключ, чтобы я руководился одним холодным рассудком (его прерывают: «Нет, нам нужно ваше сердце! Да здравствует Временное правительство!»). Хорошо, я так и сделаю, – поворачиваясь к буржуазии: – Вы этого хотите? Так я и поступлю. Отброшу веру и мечты, заброшу ключ от сердца», и т. д.