Виктор Вавич (Книга 3) - Борис Житков

Клетка

ВИКТОР сидел в задней комнате погребка, винная кисловатая сырость шла от земляного пола. Керосиновая лампа потрескивала, тухла, на беленых досках вздрагивал от нее свет.

Виктор сидел один, никого грек не посмеет пустить. Из цинковой квартовой кружки доливал Вавич в стакан красное вино, и плотно вино прилаживало все тело к соломенному стулу, к черному, сырому столу. Вавич отломил еще кусочек брынзы.

- И пусть! - бормотал Вавич. - И черт с ним, что выговор по полиции... от бабы, от стервы выговор, от лахудры! От лахудры! - крикнул громко Вавич.

- Спрашивали? - отозвался из-за дощатой дверки грек.

- К чертовой матери! - крикнул, как плюнул, Виктор. - От шлюхи выговор, выходит, мочена бабушка, святой подол! - бормотал Виктор. - А я прокурору - военному прокурору и зарегистрировать! - Вавич стукнул кулаком по разлитому вину.

Лампа капнула еще раз последним светом, и огненными чертами засветились доски перегородки.

Виктор глядел пьяными глазами на огненные линейки, и вдруг показалось, что тьма, тьма уж всюду вокруг, во всем мире, а это он во тьме в огненной клетке, из огня прутья, как железные. И задвоились, гуще оплели.

- А! - заорал вдруг Виктор и застучал отчаянно кружкой по столу, бросил, выхватил из кармана револьвер, выстрелил вверх наугад.

И сразу распахнулась дверка, и свет бросился из двери, полным током, и грек тараторит:

- Сто такой мозет быть, господин надзиратель?

- Получай! - хмуро сказал Вавич, постукал браунингом о край стола и грузно поднялся. "Еще куда пойти?" - думал Виктор. У грека над стойкой на заплесневелых часах - чего там? Десять всего. И наплевать, что десять, и Виктор пробирался, задевал столы, повалил два стула - грек провожал до лестницы, помогал карабкаться по скользким ступеням.

- Ага! - сказал Виктор, постоял, пошатываясь на тротуаре. Свежий ветер трепал полы шинели, бил их о голенища. Виктор икнул.

- Фу! Здорово как! - и он пошел против ветра, чтоб дуло в лицо, как раз выходило - домой.

Виктор стукнул ногой в дверь. Еще раз со всей силы.

- Ну! Заснула? Фроська! Удрала, сволочь, к хахалям своим, развела скачков.

Виктор тяжело отпахнул полу шинели, ловил пьяными пальцами плоский ключик, ковырял замок, попадал в дырку,- туды твою, раздолби твою в смерть, - распахнул дверь.

В прихожей горел тусклый свет, и черной дырой шел пустой коридор. Виктор отвернул голову от пустоты и быстро дернул дверь к себе в кабинет. Шарил рукой - скорей, скорей выключатель. А это что? Что это? У Виктора закружилось в мозгу - на просвете окна встала черная, женщина, что ли? Груня вдруг. Нет-нет! И Виктор глаз не спускал с силуэта, пальцы быстро, паучьими лапами шарили сзади выключатель. Без шума движется, движется на него, у Виктора сжало горло. Он схватил, зажал в кармане револьвер. Надвинулась совсем, и что-то толкнуло в грудь, и Виктор вздернул руками и сполз по стенке на пол.

Папа

ТАНЕЧКИНЫ пальцы медленно, беззвучно поворачивали французский ключ, Танечка смотрела, как они это делают, как вывязили из замка ключ, и не скрипнула дверь, и как повернули замок изнутри и заперли воздушно дверь. Таня слышала, как ходит отец по столовой, и в такт его шагов на цыпочках прокралась в свою комнату, сбросила в темноте пальто, шляпу, ощупью повесила в гардероб. Вешала под топот каблучков горничной - наверно ужин, ужинать накрывает. Таня почти не дышала. Она осторожно легла на кровать и тотчас, порывом, сунула голову меж подушек, и тут жар сорвался из всего тела и бросился в лицо, в голову, и Танечка быстро и коротко глотала душный воздух, и вдруг зубы стали стучать неудержимой дрожью.

- Да барышнино новое-то пальто тут, - слышала Таня, как из десятой комнаты, - без пальта не пойдут. Разве вниз, к евреям. Сходить?

И щелкнул замок в дверях. И вот шаги, к комнате, папины. Таня сильней вжалась в подушку, и вот щелкнул выключатель.

- Да ты дома? - И Таня вдруг вскочила на постели, откинулась подушка.

- На, на, возьми,- Таня совала Ржевскому маленький дамский браунинг, ну возьми же. Я убила его, этого Вавича. Сейчас.

Ржевский хотел сказать: "Что?" Но не сказал ничего. С полуоткрытым ртом быстро подошел, видел, что правда, сел на кровать, быстро спрятал в карман браунинг. Он схватил Танечкины руки, прижал дочку к себе и быстро шептал в ухо:

- Видел кто-нибудь? Видел? Где это? Скорее!

- Никто, никто, - трясла головой Таня. Она говорила сухими губами. - Я его ждала у него. Прислуга ушла, он пришел. Никого не было.

- Наповал? - едва слышно спросил Ржевский.

Таня кивала головой, и вдруг Ржевский почувствовал, как мелко задрожали Танины руки и дрожь, дрожь дергала все тело. Ржевский с силой прижал Таню и целовал в щеки, в глаза, в уши и сильней, сильней прижимал к себе. В это мгновение позвонили с парадной.

- Ты больна! - толкнул на подушки Таню Ржевский и быстро вышел на звонок.

- Да, она дома, - слышала Таня голос отца, - понятно не отзывалась, она больна, а мы тут. Сейчас десяти, пожалуй, нет. Вы застанете, бегите к Бергу, нате вам на извозчика.

Таня слышала, как пробежала одеваться горничная, как зашлепала из кухни старуха.

Как это папа сказал: "десяти, пожалуй, нет" - горячо думалось Танечке.

Теперь закрыть глаза - это старуха лоб щупает, "уксусу", говорит - и хотела заорать разрушительным визгом - вон!

- Да вы разденьте ее, бабушка. Я вам помогу.

- Папа, папа! - говорила Таня. И хорошо как он взял всю голову в свои руки и гладит и похлопывает - как он все может. И Танечка боялась, чтоб папа на миг хоть выпустил голову.

Поздно ночью Ржевский заперся у себя в кабинете. Он быстро чистил браунинг. В кассете не хватало патрона. Ржевский вставил новый. Смазал. Обтер. Кобура мятым портмонетиком оказалась на дне кармана. Ржевский аккуратно вложил браунинг, защелкнул кобуру и сунул в карман брюк.

- Я к Андрушевичу! - крикнул хриплым, потускневшим отдачи голосом Андрей Степанович. И осторожно стукнул в дверь. Послушал. - Я к Андрушевичу, - тише сказал Андрей Степанович и отшагнул от двери - кажется, слышал: "Ну хорошо, хорошо".

"Разбудил, может быть, глупо". - Андрей Степанович вдруг первый раз увидел свои руки, когда брал палку, перчатки - толстые пальцы - как ребята, дети какие-то. Милые и жалко их. И перчатки натянул грустно, бережно.

- Анна Григорьевна, тут записка, что ли, - говорила Дуня в двери, уж с вечера запертые глухие двери Анны Григорьевны. - Письмо, сказать, вроде девушка приносила, - и Дуня стукала осторожно уголком крепенького конвертика по дверям.

Двери открылись. Анна Григорьевна в неубранных седых волосах, и полутьма от спущенных штор, и только розовым цветком светит лампадка вверху угла. Дуня не знала, как смотреть в мутные напухшие глаза старухи.

- Записочка, - и Дуня опустила глаза, - передать просили.

Анна Григорьевна смотрела на Дуню, будто узнать что хотела, и мигала, не брала в руки конвертика, и Дуня держала за кончик, хотела уж повернуть назад, а барыня руку поднимает и как во сне берет в кулак - прямо, подумать, во сне, - и пошла в комнату, дверь так и оставила открывши.

Анна Григорьевна повернула выключатель, читала голубенький билетик и не могла понять.

"Админ. Вятку. Целую. В."

Дуня слушала у дверей. Бочком стояла на случай. "Ой, идет, кажется! Туфли зашлепали". - Дуня отступила большой шаг и вроде половичок поправить - нагнулась.

- Дуняша! Дуняшенька! - слышит - с плачем старуха говорит и не понять - умер кто или уж просто зашлась, и Дуня стала опасливо разгибаться, а старуха прямо с ходу, обеими руками на шею и плачет и ну целовать, целовать. - Дуняшенька, милая, ах, родная ты моя! И Варенька, у ней Сашенька, - и прижимает, прямо, гляди, задушит.

Тычок

ПЕТР Саввич тычок получил, тычок при всех - это помощник начальника тычком повернул его, в плечо толкнул и повернул вправо, во! во! - кричит,сюда! Сюда надо было посмотреть, - и все толкал впереди себя по коридору до самой проходной, - вот где списки повешены! Залил, кричит, глаза да и...

Петр Саввич чуть с обеда не ушел, вон вовсе, куда глаза глядят. Вот ведь мерзавец эдакой, при всех-то зачем? При людях? Жди, чтоб за ухо взял! После дежурства с обиды, с холода этого - все ж волками глядят, замараться, что ли, боятся, разве вот подковырнуть чем! - и прислонил с обиды душу к водочке, и не выдала - теплотой изнутри затеплила, и мягко наслонился на нее с горькой слезой Петр Саввич.

Не было шести, и ноги сами принесли - да не ноги, а сами сапоги топали по городу - все равно никуда ведь не придешь - и вот в парке.

"А пускай придут, почему не поговорить. Видать же, что из господ политические. Да и за что им-то уж меня обижать", - думал Петр Саввич и ходил неспешно по вечерним сырым дорожкам.

Петр Саввич сел на скамейку, где попустее. Смотрел, как последнее солнце легло на дорожку, на лужицы - будто жмурится. А воробьи-то стараются - галдеж какой подняли. И томно глаза морились от солнца, и сидеть бы, ей-богу, так вот где-нибудь, и Петр Саввич обломил сзади прутик и сосал горькую свежесть. Облокотился, отвалился, руки на спинку заправил, и воробьи в ушах, и сон стал покачивать голову.