Красный ошейник - Жан-Кристоф Руфен

– Вы с ним не говорили о политике?

– Прежде – никогда. Когда объявили, что Франция вступает в войну, мы как-то раз обсудили эту ситуацию. Он был невероятно наивным. По правде сказать, он ничего не знал. И это как раз крестьянская черта. Он считал, что все нормально, однажды за ним придут, чтобы отправить под пули. Когда он уходил, я попыталась поговорить с ним, но поняла, что это бесполезно. Оказалось, что я делаю то, чего прежде и в мыслях не было. Я связала ему шарф. Хотела, чтобы он унес с собой что-то от меня. И когда мой пес отправился вместе с ним, я была страшно рада.

– Так Вильгельм – это ваша собака?

– В ту пору его звали иначе. Это собака моей двоюродной бабки, точнее, щенок ее дряхлой французской овчарки. Остальных из помета утопили, но этого бабка оставила для меня. Я назвала его Киру.

Она рассмеялась, из кокетства стараясь не показывать зубы, так как с одной стороны не хватало резца и она сознавала, что это некрасиво.

– Этот пес очень любил людей. Стоило появиться почтальону, он увязывался за ним и порой возвращался лишь через несколько дней. Когда ко мне приходил Жак, для собаки это был великий праздник.

– Это вы попросили Жака взять собаку на фронт?

– Да что вы! Киру сам пошел. А я была рада.

– Морлак писал вам?

– Пока он оставался во Франции, я получала письма каждую неделю. А потом он приехал.

Бутылка была пуста. Лантье колебался, стоит ли заказать еще. Валентина раскрошила хлеб и теперь понемножку поклевывала корочки.

– Стоял конец декабря. Было очень холодно. Здесь в морозы большая влажность. Приходилось топить печку с утра до вечера. Я спалила весь запас дров, заготовленных на зиму. Мне было все равно. Хотелось, чтобы ему было хорошо.

– Он изменился?

– Совершенно. Стал будто дерево, с которого облетела листва, твердое, сухое. Он больше не улыбался. Много говорил.

– О чем?

– О боях, хоть тогда еще не был на фронте. Рассказывал о людях, с которыми познакомился в армии. О том, какое невероятное оружие изобрели, чтобы убивать людей. Он ничего не понимал. Война была для него тайной. Прежде он даже не догадывался ни о чем подобном. Он хотел разобраться: политика, экономика, народонаселение, нации – он расспрашивал обо всем.

Взяв бокал, она с грустью посмотрела на остатки вина на донышке. Лантье заказал еще бутылку.

– Мне не хотелось говорить с ним на эти отвлеченные темы. Вероятно, это трудно понять. Но, видите ли, я была влюблена, и на уме у меня было только одно. Я знала, что он не сможет задержаться здесь надолго. Мне хотелось быть счастливой. Хотелось целовать его, дотрагиваться, прижимать к себе. Так что я ограничилась тем, что посоветовала ему читать книги. Он взялся за политические книги, к которым прежде не проявлял никакого интереса. А я, пока он читал, наблюдала за ним, целовала его, впитывая его тепло.

– Как долго он оставался здесь?

– Две недели. Конечно, я забеременела. Я знала, что это случится. Я хотела этого. Я бы даже могла точно сказать, когда был зачат наш ребенок. Но ему я об этом не сообщила.

Официантка вернулась с новой бутылкой. С неприветливым видом она наполнила бокалы, пролив немного вина на скатерть и не извинившись.

– Он уехал, прихватив с собой три книги, – тихо сказала Валентина.

– Прудон, Кропоткин и Маркс.

– Он вам сказал…

Впервые с начала разговора Валентина пристально взглянула на собеседника, и у Лантье создалось впечатление, что она лишь теперь обнаружила его существование.

– И потом, – сказал он, – Морлака отправили на Восточный фронт.

Казалось, Валентину внезапно покинули силы. Ее лицо вдруг осунулось, будто внутри ее вновь ожила сильная боль.

– Да, он написал мне об этом. Я была в отчаянии. Понимаете, пока он оставался во Франции, я чувствовала, что мы по-прежнему близки. Но это известие про Грецию все меняло. У меня было предчувствие, что он не вернется. Я отправила ему письмо, написала, что жду ребенка. Мне казалось, что он должен узнать об этом перед отправкой на передовую. На самом деле я, наверное, надеялась, что он найдет способ остаться со мной.

– Как он воспринял это известие?

– Он написал, что это хорошо, и, если родится девочка, велел назвать ее Мари, а если будет мальчик, то Жюль, – это на тот случай, если ребенок родится до его возвращения.

У нее вырвался нервный смешок:

– Я ведь говорила вам, он не умеет выражать свои чувства.

Лантье показалось, что в глазах Валентины сверкнули слезы, но она мотнула головой, откидывая волосы назад, и все исчезло.

– Так вот, я поняла, что у меня осталась лишь одна надежда: чтобы война закончилась как можно скорее. К тому времени я отдалилась от прежних друзей отца. Слышать больше о них не могла. Политика принесла много горя нашей семье. Но тут вдруг я переменила свое мнение. Единственными, кто выступал против войны, кто сразу же заявил, что это мерзость, кто демонстрировал ее причины и стремился выявить корни зла, были утописты, те самые агитаторы-социалисты, которых я несправедливо презирала. Я написала одному из них, некоему Жандро. Это мой крестный. Он пытался разыскать меня после смерти отца, но я ни за что не хотела ему отвечать. По счастью, он жил по прежнему адресу и до него дошло мое письмо.

В бар, отделенный от ресторана матовой стеклянной перегородкой, не доходившей до потолка, вошли трое. Слышно было, как они смеются и разговаривают с хозяином.

– Этот Жандро был соратником Жореса[15]. А после его убийства сохранил верность пацифистским идеям. У него возникли проблемы с военными властями.

Лантье был рад убедиться, что Валентина теперь вроде бы не воспринимает его как часть военной машины. Она доверилась ему.

– Он по-прежнему возглавлял группу активных противников войны. Они открыто выступали в своей газете, притом что материалы так или иначе подвергались цензуре. Но они также поддерживали сторонников мира, особенно иностранцев, которые были вынуждены скрываться.

– Вы не боялись, что из-за того, что вы написали ему, у вас возникнут неприятности?

– Какие неприятности? Вы знаете, из-за отца я всегда находилась под наблюдением, но полиция знала, что я не делаю ничего плохого. Но в письме ничего такого и не было, я просто хотела повидать его, ведь, в конце концов, это был мой крестный.

– Он вам ответил?

– Он послал одного типа, Крёзо, мелкую сошку. Тот пешком преодолел сто километров, чтобы добраться до меня. Он пробыл здесь два дня. Видел, где я живу, и понял, что это может оказаться полезным.

– Они не хотели, чтобы вы перебрались в город?

– Наоборот. Им было нужно укрытие в сельской местности для тех, кто находился в бегах, или для тех, кто не хотел маячить на виду.

– Вы писали Морлаку об этом?

Они заказали кофе, и Валентина помешивала ложечкой в чашке, где медленно растворялись два кусочка сахара.

– К сожалению, нет. Не хотела, чтобы он беспокоился. Я сделала это ради себя, понимаете, чтобы чувствовать себя полезной, чтобы хоть немного приблизить конец войны.

– А он уже отбыл в Грецию?

– Я не знала. Почту доставляли нерегулярно. Жака перемещали из одного лагеря в другой все дальше на юг. В конце концов они прибыли в Тулон. Но все никак не могли отплыть – из-за подводных лодок.

Валентина поморщилась. Пьяные в баре вопили все громче, временами начисто перекрывая ее голос, так как она говорила тихо.

– Как бы то ни было, Жандро не терял времени. Он организовал доставку ко мне пачек подпольных листовок, я должна была прятать их, пока за ними не придут. Он послал ко мне пару бельгийцев, бежавших из лагеря для интернированных. Так что эти полгода в доме почти все время кто-то был.

– И Морлак так ничего и не знал?

Она опустила голову. Ей явно было больно вспоминать то время. Она нервно стиснула пальцы.

– Я ему ничего не сказала. С тех пор как это обрело конкретные очертания, стало невозможно вдаваться в детали в письмах. Ведь работала военная цензура… Но и правда, мне следовало все же предупредить его. Тогда ему удалось бы избежать неприятных открытий.

– Так он узнал? Но как – ведь он был далеко?

– Он вернулся.

– Вы хотите сказать, что ему снова дали отпуск?

– В июле, незадолго до отправки, ему удалось получить увольнительную на три дня. Он не сказал, куда едет; ему бы ни за что не позволили. Он творил чудеса, вскакивал в товарняки, украл лошадь. Последние километры прошел пешком, у него треснули ботинки. Все это я узнала после…

Она рассмеялась, на ее лице было восхищение, сожаление, отчаяние.

– Он добрался сюда на рассвете. Спрятался за изгородью. Помните, где это? Хотел удивить меня.

Шмыгнув носом, она выпрямилась, чтобы восстановить душевное равновесие.

– В то время Жандро прислал ко мне рабочего из Эльзаса, которого разыскивали за саботаж. Такой высокий светловолосый тихий парень. Он был скуп на слова, зато здорово помогал по хозяйству. Из-за беременности мне было не под силу заниматься садом. А этот Альбер умел работать в огороде. Ему даже можно было не указывать, что делать.