Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации - Борис Миронов

Учитывая дороговизну провоза от мест производства к портам, прибыль хлеботорговцев следует считать скромной. Львиная доля выгоды от торговли зерном, вопреки широко бытующим представлениям, шла производителям хлеба. Доходы же от русского экспорта хлеба шли преимущественно на нужды индустриализации. Например, в 1907 г. было вывезено хлеба на 431 млн. руб., а ввезено жизненных припасов на 202 млн. Среди последних преобладали товары широкого потребления: чай — на 76,6 мл., зерно и мука (вместе с рисом) — на 28,6 млн., рыба — на 31,1 млн., овощи и фрукты — на 20,9 млн. и т.п. Ввезено машин и оборудования на 69 млн., в т.ч. сельскохозяйственных машин на 18,4 млн. руб. Таким образом, российский импорт состоял на 23,8% из жизненных припасов — это в основном продукты, не производимые в России, на 0,6% — из скота, на 47,6% — из сырых и полуобработанных материалов (металлы, волокно, уголь, кокс, каучук и т.п.), предназначенные для нужд промышленности, и на 28% — из фабрично-заводских и ремесленных изделий, среди которых доля предметов роскоши (ювелирные изделия, экипажи, часы, галантерея и пр.) равнялась лишь 5%{86}.

П.П. Щербинин как будто понимает целесообразность макро- и микроисторических исследований, но большая часть его заметок содержит упреки в том, что в моем макроисследовании не проведены микроисследования, касающиеся военной повседневности. В моем случае военная повседневность выходит за рамки моей книги. В.Б. Жиромская правильно отметила: «войны и их негативные последствия рассматриваются как основное бедствие российского населения»; последствия войны могут оцениваться как в микро-, так и в макроисследовании; это большая и серьезная проблема, заслуживающая специального изучения. Она также верно заметила: не только войны сотрясали нашу страну, и даже при анализе демографических потерь в первую очередь следует уделять внимание политическим и социально-экономическим катаклизмам. П.П. Щербинин, похоже, ничего не хочет видеть и понимать, кроме военного фактора в истории. Это до боли напоминает известную с античных времен притчу о сапожнике и художнике, поэтично рассказанную нам А.С. Пушкиным{87}.

П.П. Щербинин утверждает: приведенные мной данные не позволяют оценить влияние войн на динамику биостатуса податного населения. Я оценил бремя воинской повинности посредством числа мужчин и работников, призванных в армию, перевел натуральную повинность на душу населения в деньги и в пуды ржи, определил долю воинской повинности в общей сумме денежных и натуральных платежей, наконец, учел военные потери, и все это в динамике по десятилетиям. Кроме того, я принял во внимание приобретения России, полученные благодаря войнам — прекращение татарских набегов и угона русских в рабство, обеспеченность границ и возможность колонизации в южном направлении и др. Если критик знает другие способы оценки влияния войны на благосостояние в масштабах страны за двести лет, пусть о них расскажет и применит на практике.

П.П. Щербинин упрекает меня также в том, что «десятки работ региональных историков», в которых рассматривались «показатели роста рекрутов, процент военного брака и другие показатели призыва в армию, не были привлечены». В качестве примера указывает на кандидатские диссертации Ф.Н. Иванова и Л.Е. Вакуловой. Знаком с этими диссертациями — теперь Интернет дает такую возможность. Хорошие работы. Однако авторы изучали не уровень жизни и не биостатус новобранцев, а государственную политику, подготовку и проведение наборов, местную специфику в раскладке рекрутской повинности, результаты наборов, воздействие повинности на население. Смотрел и другие работы по рекрутской повинности, но и в них не нашел искомых мною сведений. Не все исследования о воинской повинности имеют отношение к уровню жизни и революциям в России, и «десятки работ региональных историков» о рекрутской повинности, к сожалению, мне при решении моей проблемы не пригодились.

М.Д. Карпачев совершенно резонно замечает: позитивная динамика в повышении благосостояния имела региональную специфику, и эти особенности необходимо тщательно прояснить и объяснить. Тешу себя надеждой, что начало этому положено в моей книге. Динамика уровня жизни оценивалась не только по России в целом, но и по регионам (7-я глава), а в приложениях 4 и 5 приведены данные об изменении среднего роста новобранцев 1853–1892 годов рождения в губерниях и губернских городах. М.Д. Карпачев также прав, когда говорит об экспорте за границу не только избытков, но иногда и насущного хлеба. Однако это не подрывает, как ему кажется, мнение о несостоятельности идеи «голодного экспорта». Согласно законам рыночной экономики, если бы экспорт запретили и хлеб оставался в России, бедные люди все равно не могли бы его купить, а через непродолжительное время посевы и сборы хлебов сократились бы, приведя спрос и предложение в соответствие.

Не могу согласиться с М.Д. Карпачевым и в том, что я «фактически ничего не сказал о сокращении душевого земельного обеспечения крестьянства в пореформенную эпоху». В 7-й главе дана математико-статистическая оценка влияния земельного надела на погубернскую вариацию уровня жизни, смертности и воинского брака на середину и конец XIX в. Анализ показал: роль надела в течение второй половины века увеличилась более чем в 2 раза; надел стал третьим по важности фактором, обусловливая вариацию уровня жизни на 31%.{88} В Приложении 2 приведены сведения о душевых наделах по губерниям в 1860 г., но для конца XIX в. я отдал предпочтение плотности населения. Теперь думаю, не помешало бы привести данные и о наделах.

Пожалуй, только О.Н. Катионов и И.В. Поткина оценили мои историографические усилия и отметили важность историографической главы и полноту учтенной литературы по отдельным проблемам. Написание подробной историографии проблемы, к сожалению, выходит из практики, оставаясь уделом только диссертаций.

Ряд замечаний под флагом борьбы с «субъективными бездоказательными авторскими суждениями» сделала Н.А. Иванова. Мои соображения, конечно, субъективны, как и соображения Н.А. Ивановой и любого историка. Однако бездоказательными их можно назвать только в том случае, если не читать монографию. Утверждаю: все мои важные выводы сделаны доказательно — у меня аллергия к научным рассуждениям, не подтвержденным эмпирически, а также к рассуждениям, в принципе не поддающимся верификации. В книге я обсуждаю только те проблемы, которые покоятся на строгой эмпирической базе. Поэтому в сделанных выводах лично я уверен. Сознаю, мои аргументы убеждают не всех, и, разумеется, с ними можно спорить. Но хотелось бы, чтобы сомнения в моих выводах также подкреплялись эмпирически, причем основываясь не на иллюстрациях, а на массовых данных, ибо иллюстрации не являются доказательствами.

Могли ли крестьяне воздействовать на интеллигенцию и коронную администрацию? Н.А. Иванова заявляет решительное нет. Этот взгляд до сих пор широко бытует среди историков, и оспаривают его преимущественно наши западные коллеги, менее отягощенные стереотипами. Но их выводы попросту игнорируются. Много сил отдал Я. Коцонис на опровержение этого тезиса{89}. К аналогичному выводу пришел А. Джонс: крестьяне использовали власть и интеллигенцию в своих интересах — через интеллигенцию пытались влиять на власть, а действия властей использовали, чтобы влиять на интеллигенцию. Они добивались от властей уступок, а от интеллигенции — постоянного роста внимания к своим чаяниям, потребностям и нуждам{90}. Дж. Бербанк, Дж. Бёрдс, М. Вернер, К. Годэн, Д. Мун, Ф. Шедьюи и другие убедительно показали: крестьяне не находились в состоянии пассивного сопротивления государству; они воздействовали на него; в пореформенное время между ними и государством существовало взаимодействие на почве закона и в рамках административной структуры{91}. Крестьяне оказывали давление на власти разными способами — жалобами, недоимками, бунтами, являвшимися моментами истины для власть предержащих{92}. Важным средством воздействия служило преуменьшение своего достатка, искажение сельскохозяйственной статистики. Преуменьшая урожайность и величину посевов (в совокупности примерно на 14–20%) и поголовье своего скота (примерно на 50%){93}, крестьяне склоняли интеллигенцию и власти к мысли, что их положение хуже, чем было на самом деле. Убедительные доказательства этого приведены в недавней монографии М.А. Давыдова{94}. Таким образом, мой вывод о воздействии крестьян на интеллигенцию и коронную администрацию находит эмпирическое подтверждение в массовых источниках, а вот возражения Н.А. Ивановой являются бездоказательными.

По мнению Н.А. Ивановой, мои группировки крестьянских хозяйств неверны, поскольку AM. Анфимов и Л.М. Горюшкин делали их по-другому. Но кто доказал, что группировки указанных уважаемых авторов — самые правильные. Многие исследователи с ними не согласны. Общепризнано: самым надежным критерием для имущественной идентификации крестьянских хозяйств является доход, но сведений о нем недостаточно. Все остальные классификации почти одинаково уязвимы. Мои выводы о степени расслоения крестьянства опираются на основательную эмпирическую базу и обоснованы в других моих работах{95}. И в данном случае обвинения критика беспочвенны.