Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации - Борис Миронов

В.П. Булдаков: «дикие крики озлобленья»

Десять лет назад В.П. Булдаков принял участие в «круглом столе» «Российской истории» по моей предыдущей книге «Социальная история». Тогда он наговорил много комплиментов: «Значение книги, автор которой выступил с открытым забралом, думается, в том и состоит, что она открывает путь к преодолению основных наших заблуждений относительно российского прошлого»{102}. Он опубликовал две рецензии, также высоко оценивших мой труд. Но отношение к новой монографии у В.П. Булдакова резко негативное. Он обвиняет меня в «биологическом детерминизме», утверждает: монография не имеет никакого отношения к истории (впрочем, как и все мои клиометрические работы). Более того, он назвал мои «антропометрические приемы аморальными»?! Что же случилось? Почему книга, являющаяся продолжением «Социальной истории», можно сказать, третьим ее томом, и написанная в том же ключе — с клиометрическими расчетами, с использованием антропометрических данных, с принципиально теми же выводами, привела критика в такое негодование?

Может быть, в течение последних десяти лет у В.П. Булдакова изменились исторические взгляды и моральные принципы? Про последние не знаю, но относительно исторических взглядов в предисловии ко 2-му изданию книги «Красная смута» он прямо говорит: «Конечно, за прошедшие годы (с 1997 г. — Б.М.) мои взгляды претерпели изменения — иначе не бывает. Но, выпуская вдвое разбухшую книгу под старым названием, хотелось бы подчеркнуть, что они скорее усложнились, нежели принципиально изменились»{103}. Действительно, если сравнивать два издания, не видно различий в концепции. Если суммировать выводы В.П. Булдакова относительно проблем, затронутых в моей книге «Благосостояние», — предпосылок и причин революции 1917 г., то они остались прежними и сводятся к следующему (признаюсь, сделать это можно весьма приблизительно по причине сумбурности и смутности его мысли, вычурности языка, чрезмерно и намеренно усложненного изложения, весьма своеобразного понимания значения некоторых слов и многословия — подробнее об этом ниже).

«Смута» имела объективные предпосылки: «неспособность обеспечить армию современным вооружением, слабость государственных финансов, ненадежность самой армии»{104}.

В основе смуты лежали традиционалистские реакции на модернизационные процессы, бунт против закрепощения государством «человеческого естества». «Суть русской революции — в людской архаике»{105}.

«Отсутствие общества превращало всякую назревшую революцию (и даже реформу) в “бессмысленную и беспощадную” смуту»{106}.

Смуту подготовила интеллигенция{107}.

Борьба за власть — движущая сила русских революционеров{108}.

«Ключевым событием уходящего столетия явилась Первая мировая война, все последующие коллизии, в первую очередь “красную смуту”, можно отнести к числу ее непосредственных или отдаленных, видимых или скрытых последствий»{109}.

Война привела к системному кризису, а за ним последовал организационный коллапс{110}.

Государство проиграло информационную войну с оппозицией{111}.

Самодержавие утратило легитимность, в силу того что два главных условия легитимности власти — мудрое правление, ощутимое через рост всеобщего достатка, и умение победить врага на войне, не соблюдались. Потребности «примитивного человеческого естества» не удовлетворялись. «Фигура самодержца перестала внушать трепет и смирение»{112}.

Смуту совершил народ, “люди с ружьем”, а не заговорщики-самоучки»{113}. В силу архаичности сознания, преобладания инстинктивных форм поведения и нецивилизованности крестьян, двигали народом инстинкты, страсти, аффекты, поэтому революционные выступления следует считать стихийным бунтом{114}.

«Русская революция была связана с феноменом “омоложения” населения — это пошатнуло веру в патерналистскую государственность»{115}.

Различия в выводах между мной и В.П. Булдаковым можно свести к следующим пунктам. Во-первых, он сводит революционное движение к стихийному народному бунту и психозу; а я полагаю: революцию совершил народ, но организовала и подвигла его на это интеллигенция и сплоченная и законспирированная оппозиция. Во-вторых, я не считаю, что последние 300 лет (т.е. вплоть до настоящего времени) Россия находится в состоянии перманентного кризиса и призрак смуты — неотъемлемая черта ее исторического развития; не согласен, что «государство было не в состоянии осуществлять ни планомерное “дисциплинирующее” насилие, ни образовательный “культурный” диктат, но в то же время препятствовало естественному ходу формирования ячеек настоящего общества» и «не выполнило свою цивилизаторскую миссию “подавления аффектов”»{116}. В-третьих, на мой взгляд, в России уже в начале XX в. существовали основные элементы гражданского общества. В-четвертых, не вижу оснований говорить об «омоложении населения» России начала XX в. как факторе революции. В-пятых, естественные потребности народа в пореформенное время, по моему мнению, более или менее удовлетворялись.

По пункту соотношения элементов стихийности и организованности. Можно ли сказать, что сотни тысяч людей, вышедших на улицы Петрограда на всеобщую политическую забастовку в конце февраля 1917 г., не побуждались и не подталкивались, не убеждались и не склонялись к этому, т. е. представляли собой корабль без руля и ветрил?! Думаю, никто не ответит утвердительно, даже те, кто говорит о стихийности переворота. Можно достаточно уверенно сказать: февральский переворот готовила вся оппозиция, непосредственно организовала группа А.И. Гучкова, а власть перешла к Государственной думе, действовавшей через Временный комитет Государственной думы (ВКГД) — орган с правительственными функциями. ВКГД разделил власть с Петроградским советом, созданным при его активном участии. Февральская революция одержала свои главные победы в Петрограде и Пскове, в значительной степени благодаря большой организаторской деятельности руководителей Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК) — А.И. Коновалова, Н.В. Некрасова, М.И. Терещенко и других, объединенных А.И. Гучковым в хорошо законспирированную группу, которая имела штаб-квартиру — в ЦВПК, сотрудничала с заводами и казармами — через Рабочую группу и конспиративную «военную организацию» и пользовалась всеобщей поддержкой почти всех политических сил, оппозиционных старому режиму. Таким образом, сточки зрения механизма революционного процесса, в Русской революции 1917 г. стихийность сочеталась с организацией: налицо были, с одной стороны, социальные, экономические, политические и культурные предпосылки, подталкивающие массы к революционным действиям, хотя и не предопределившие их, с другой — энергичная и умелая организационная работа лидеров и стихийный лавинообразный характер распространения революции. Русская революция 1917 г. сочетала конструктивистскую и структуралистскую модели революционного процесса, иначе говоря, стихийность и организованность{117}.

Относительно гражданского общества и системного кризиса речь шла выше. Смею полагать: опровергнуть мой вывод об отсутствии кризиса (в понимании В.П. Булдакова) невозможно, так как он опирается на мощный фундамент фактов о повышении благосостояния населения в течение XIX — начале XX в., что противоречит самому понятию кризиса. Думаю, В.П. Булдаков это отчетливо понимает. Но ему нечем возразить по существу — в его критике нет ни одного факта, опровергающего мои данные, расчеты или методику.

Основные положения монографий «Благосостояние» и «Социальная история» находятся в полном согласии. В 2000 г. В.П. Булдаков со многими из них согласился, а расхождения принял спокойно. Следовательно, не мои выводы вызвали бурю. Что же?

Второе издание его книги «Красная смута» отчасти проливает на это свет. Хотя выводы В.П. Булдакова не изменились, есть, однако, новое в авторской позиции — в претензии на роль пророка и высший разум, в апломбе, возросшем до небес, и в степени поношения всех и вся — от российского народа, который критик называет не иначе как охлос, homo rusicus или homo soveticus{118}, и интеллигенции, состоящей из холуев и отщепенцев{119}, до политических лидеров — «анемичных вундеркиндов-перестарков»{120} и обществоведов-доктринеров — «откровенных неучей параноидального склада», не способных понять ни историю, ни настоящее{121}, «ограниченной и продажной публики, отравляющей историографическое пространство потоком словоблудия»{122}. Поведением российских политиков на общественной арене, по мнению В.П. Булдакова, как правило, движет желание преодолеть былую детскую ущербность и комплекс неполноценности{123}.