Институт репродукции - Ольга Фикс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Часам к двум отделение постепенно стихает. Лишние удаляются, остается лишь необходимое для должного функционирования количество народа: две акушерки, детская сестра и дежурный врач. Иногда акушерка одна – вторая больна, и некем сегодня ее заменить. Иногда дежурный врач есть только в родблоке: «Ты позвони, если что, он спустится». Круглосуточный педиатр – вообще редкий, вымирающий вид. Он обитает в отделении детской интенсивной терапии, но иногда его и там не удается найти.
Иногда я одна на весь огромный этаж, и только где-то в самом конце слабо светится окошко детской палаты. Иногда мне кажется, что я осталась одна во всем мире.
Не считая, конечно, пациенток – беременных, рожениц и родильниц. Впрочем, по ночам они, как правило, спят. Если, конечно, не рожают. Да и потом – это же не они со мной. Это ж, наоборот, я с ними. Ну, в смысле, я ж за них отвечаю.
*
Кровь. Все время кровь. Потоки крови захлестывают колени, медленно с трудом, я иду по кровавой реке, против течения, и все время яркий свет в глаза, руки в подсыхающей крови, сухая корка брызг на лице, на носу, вокруг глаз, точно веснушки… Шум крови в ушах, металлический привкус во рту. Запах крови везде, на всем, к чему прикоснешься, на всем, что только есть на вокруг.
Столько крови не смыть, от нее уже не отчиститься никогда, она на одежде, на обуви, везде-везде. – темные, бурые пятна.
Нет смысла уже ни смывать, ни отстирывать, ведь все равно же завтра опять, и послезавтра, и вообще теперь всегда…
Алый отсвет на стенах туннеля, а впереди – розовый свет зари.
И – знакомый уже, дикий, звериный крик
– А-а-а! Помогите! Кто-нибудь, помогите!
– Поможем-поможем – автоматически отзываюсь я, еще не вынырнув до конца из кроваво-красной пучины сна.
И что за напасть! С тех пор как пришла сюда, все время снится кровь. Даже дома.
– Дыши. Медленно дыши – вдох-выдох, ну, вдох-выдох, вот молодец! А теперь потужься – так, так, еще разок… Ну вот и все!
– Все? – С надеждой обращенные ко мне глаза вновь затуманиваются паникой. – Ой, а почему оно… шевелится?
Да, кажется все пошло не совсем как задумано…
– Это? Это ничего. Не обращай внимания. Это так, рефлекторно.
*
– Боже, как все это скучно! – Хорошенькие кудряшки Маргариты Алексеевны выбились из-под шапочки, пунцовый ротик, как всегда, тщательно накрашенный, (точно сейчас не три часа ночи, а белый день на дворе), приоткрылся в маленьком зевочке. – Будто вы сами не знаете что делать, будто не видите, что он все равно максимум через час загнется. Что мне с ним делать, ведь не в реанимацию же отсюда тащить. Смешно!
– Что-что! – Марью Антоновну, врача-гинеколога, мощную, почти квадратную сорокалетнюю тетку, не так-то легко было сбить с толку. – Да что хотите, то и делайте! На то вы и педиатр. Нас-то это уж по любому никак не касается. – и она демонстративно сложила на груди руки.
– Да что вы как в первый раз! Ну заверните его в тряпочку, и пристройте где-нибудь в уголочке! Ну что, прям детский сад какой-то! Это ж заливка! Вы что, Марь Антонна, котят никогда не топили? Ну для чего его таскать взад-вперед, подумайте сами? Ну раз уж вы все тут такие гуманисты, так и дали бы человеку умереть спокойно, без суеты.
– Вот именно спокойно – в тепле и под кислородом. Я ж вам не интубировать его предлагаю, в конце-то концов!
– Г-споди, да было б что интубировать!
«Хоть бы она Б-га поменьше бы поминала, что ли!» – взмолилась я про себя. У меня на ладонях – вот уж буквально – на одну положу, а другой прихлопну! – лежал и еле дышал крохотный, чуть больше упомянутого котенка мальчик.. Сердечко билось прямо между большим и указательным пальцем.
Ему всего-то было пятнадцать минут отроду, а его уже успели измерить, взвесить (33 см, 1600 грамм) и признать негодным для жизни.
Больше всего на свете мне хотелось сунуть эту кроху к себе за пазуху и греть, греть его там своим собственным телом, как греет наседка цыпленка, дабы хоть таким способом возместить ему материнскую утробу, из которой он был так резко и безжалостно извергнут.
– Тем более мальчик! Мальчишки, они ж вообще не живучие! – педиатр так сильно поджала губы, что рот ее на миг превратился в какую-то щель в лице. – Да и не нужен ведь никому! Ну, вы-то уж, Марья Антонна, в самом-то деле! Взрослый человек, а ведете себя хуже Насти! – и она кинула на меня исполненный презрения взгляд.
Несмотря на трагичность момента, я тут же мысленно показала ей язык. Дура! Думаешь, если ты врач, а я всего-навсего акушерка, так уже можно в меня и пальцем тыкать! А вот я зато умею читать по-английски, по-немецки, по-французски, а если поднапрягусь то еще и по-итальянски, а у тебя, небось, в дипломе средний балл «три с половиной», гы-ы-ы.
– Знаете что, Маргарита Алексеевна, – повысила голос в конец разъяренная гинекологиня, – уж вы как хотите, а нет такого закону, чтобы плоды в род блоке по углам валялись.
– Ну хорошо, раз уж вам всем так хочется… Тоже мне, родблок, сказала б я вам! Вот что, Настя, отнеси это в вашу детскую, и кинь там на какой-нибудь пеленальник, к дверям поближе. Самой ведь через какой-нибудь час выносить придется, так чтоб уж тебе далеко не бегать, ноги свои поберечь… – И, уже выйдя за дверь, удаляясь по коридору – Делать вам больше нечего, устроили среди ночи беготню взад-вперед!
Проводив победоносным взглядом поверженного врага, и выждав, пока окончательно не смолк в гулкой тьме коридора отзвук цокакающих каблучков, Маргарита Антоновна набросилась, наконец, на меня:
– Настя, что это еще за фокусы?! Это что, первое в твоей жизни прерывание в позднем сроке?! Ты вчера родилась? Я тебе объяснять должна, что от тебя требовалось? Ведь она ж, по сути, права, эта стерва крашенная! Имей в виду, это первый и последний раз я из-за тебя в таком положении оказалась, больше я такого не потерплю! И ведь это еще только начало! А если он и впрямь доживет – ну хоть до утра, ведь придется еще, не дай Б-г, с родителями этой идиотки объясняться, И что мы им скажем?! И ты хоть представляешь, кто там родители?! Должна ж соображать, не просто же так она к нам попала. Да как вообще такое могло произойти не понимаю?! Ты что, не в курсе была, зачем она к нам поступила?
– В курсе.
– Тогда как это вышло?
– Но ведь по обменной там 25 недель, а по жизни как бы не все 30!
– И чего? В первый раз у тебя такое? Или ты первый день работаешь? Который год всем отделеньем натаскиваем, и ты до сих пор не знаешь, как действовать в таких случаях?
– Вообще-то нет, – честно говорю я. Нет, ну правда, за все четыре года училища нам ни разу как-то не объясняли, как именно надо действовать во время родов, чтобы не дать плоду выжить. К слову, что ли, как-то не приходилось. Все как то больше наоборот…
– О Г-споди! – вздыхает Марья Антонна. – И послал же Ты на мою голову! Чему вас там только учат, что вы все потом стерильные какие-то получаетесь. Ладно уж, отнеси это куда сказали.
И не вздумай роженице, как очнется, рассказывать, что у нас тут за накладка вышла…
*
Я несла его на руках по темному коридору, и чувствовала, как все тише и тише бьется под пальцами крохотное сердечко, все реже и реже поднимается крохотная грудка, чтобы сделать вдох. Или это мне так хотелось? «Сейчас… сейчас.. он просто заснет на моих руках, и может так даже лучше, конечно лучше, ведь все-таки я же люблю его, и наверняка он же это чувствует, наверняка ведь они все-все чувствуют, такие маленькие…»
Внезапно ребенок широко распахнул глаза, показавшиеся непомерно огромными на таком крохотном личике и серьезно, как будто совершенно осмысленно посмотрел на меня. Сквозь сизую младенческую дымку мне почудились какой-то совершенно недетский взгляд – темный, глубокий, все понимающий. Такой прям совершенно осмысленный взрослый взгляд – такой, какого у него никогда не будет, не успеет попросту быть.
Я тряхнула головой, отгоняя абсолютно лишние, непрошеные мысли. Нет, ну вот же уставился! Нормальные, жизнеспособные, доношенные младенцы так никогда не глядят! Мало что ли я их навидалась! А этот – ну правда, будто все понимает.
У нормальных младенцев глазки сизые, бессмысленные, чаще сонные, иногда перепуганные. И они никогда так не смотрят прямо на тебя – они вообще не умеют еще фокусировать взгляд. Они ведь и мир-то вокруг себя видят сперва малюсеньким и вниз головой перевернутым..
И какой же он все-таки длинный, этот наш коридорище, длинный и темный, и какой низкий здесь потолок, прям над головой нависает, точно вот-вот раздавит… А ведь со стороны, глядя на наш Институт, этакое чудо из стекла и бетона, одно слово – мечта Корбюзье, ни в жизнь не подумаешь, какие катакомбы скрываются в его недрах.
*
Вы себе просто не представляете, с каким облегчением я нырнула, наконец, в детскую! Даже темнота здесь другая какая-то – теплая, уютная, переполненная детским дыханьем Ох, как же здесь, наверное, ночью спится! Конечно, если дети не примутся все вместе наперебой орать.
