Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

- А сколько тебе лет?

- Восэмь.

- А друга твоего?

- Во-а.

- А пойдемте со мной!

Несуразное существо несколько раз хлюпнуло носом, пробубнило:

- А ты на не будэ обэжат?

Граф вздрогнул всем телом и открыл глаза. Рука выше запястья болела.

Удивительным было то, что, уснув на верхней полке, он очнулся внизу, сверху на него смотрел толстый астматичный мужик с добродушной рожей. Мужик со свистом всосал спертый воздух и пропыхтел, указывая сардельным пальцем на Графа:

- Как он звезданулся. Я думал убился, а он даже не проснулся, во дает! Сидевшая напротив толстая женщина в больших золотых сережках и с золотым зубом, который был единственным во рту, пожевав губами, сказала голосом «совы с насморком»:

- Я тож крепко сплю.

* * *

Тупик всех тупиков, место, где кончаются все дороги, в том числе и железные, встретил Графа моросящим дождем. Все еще было лето, но оно пахло осенью и мочей. Колоссы трех вокзалов, сгрудившись, подпирали грязное небо. Граф ушел от вокзалов, бродил весь день по улицам, а вечером вернулся, и уснул в зале ожидания, сидя на пластмассовом жестком кресле.

Проснулся, и был разочарован пропажей из кармана пиджака денег, которых ему хватило бы на год. Но «нам ли жить в печали» - в кармане штанов еще было кое-что, чего вполне доставало на мерзкий вокзальный кофе.

За полночь пассажиры порассосались, и, как крошки пробки на мутном вине, стали заметны местные аборигены: жулики, бичи, кидалы, и уставшие за день цыганки, с черными, стоптанными, как у слона, пятками. Холодок пробегал по спине от ощущения этой вселенской неприкаянности.

Граф вышел на улицу. Дождь давно кончился, асфальт высох, только нескончаемый ручеек тек под уклон от пластикового ящика из под пивных бутылок, на котороом была водружена безногая грязная баба, со съеденным сифилисом носом, в кочане лохмотьев. Ящик стоял посреди вокзальной площади, баба была напоена в хлам и монотоннно выла, слюни и сопли стекали по сморщенному подбородку. Вой был не громкий, но такой заунывно мерзкий, что начинала болеть голова.

Щеголь в шикарной шляпе и остроносых ботинках на каблуках, с черным кожаным дипломатом, быстрыми шагами двигался к центру вокзальной площади. Не доходя десять шагов до живого проссаного кулька на ящике, он аккуратно поставил на асфальт дипломат, сдвинул на затылок шляпу, резко подошел к безногой, встал на одно колено и, жестко обняв ее за голову, стал взасос целовать слюнявую беззубую морщинистую дыру с синими в желтой пене губами. Баба, сначала растерявшись, вдруг обхватила его руками и стала жадно сосать. Миг затянулся, время остановилось, вокзал замер. Щеголь встал, достал из нагрудного кармана аккуратно сложенный платок, развернул, вытер рот, засунул платок в карман, по-армейски развернулся на пятках кругом, поправил шляпу, и подхватив на ходу чемодан, удалился из поля зрения. Вокзал сбросил оцепенение, зашевелился, и мало кто заметил, что ручеек, текущий от ящика, стал красным, а безногое чудовище, умиротворенно улыбаясь, обеими руками сжимает наборную ручку финки, воткнутой в заживо гниющую грудь.

Граф стрельнул сигарету, присел на корточки и закурил. Дым дешевой сигареты вдыхался легко, давая ощутить всю глубину легких, и с непривычки кружил голову. Ночь под светом вокзального фонаря вдруг показалась уютной. Свиное повизгивание тепловозов добавляло уюта в вокзальное тепло.

Граф встал, развернул плечи, прикрыл глаза, и на мгновение черное крыло закрыло солнце вокзального фонаря.

* * *

Утро засуетилось с рассветом – тюки, чемоданы, сумки, тележки. Граф уезжал от вокзала на пустой пригородной электричке - холодные ветры, с новой силой задувшие сквозь трещины его разбитого черепа, указывали ему путь.

* * *

- Скоро подойдет Анатолий Федорыч, такой - с белой бородой и седым хаером, «Дед», короче, он бригадку набирает, к нему и подойдешь, - высокий красивый парень с «конским хвостом» до пояса говорил медленно, с расстановкой, буддийское спокойствие несколько размывало строгие его черты, но, в общем, вид у него был приятный.

Граф ждал. Люди, заходившие в маленькое стоячее кафе, все как на подбор представляли из себя нечто экзотическое. Богемные дамы в черных длинных пальто и бабушкиных широкополых шляпах, обвязанных пестрыми платками, чтобы не так бросалась побитость молью, курили сквозь копеечные мундштуки стреляные мятые цигарки. Дамы манерно улыбались во всю ширь своего желтозубого рта и, всенепременно, прежде чем начать фразу, долго крутили перед лицом собеседника изящно подсушенными ручками с желтыми от табачного дегтя пальцами. Расслабленные мужчины, все разные -от подъездного шпаненка до препода соседнего университета - начинали свою фразу с долгого «Э-Э-Э-Э-Э…».

Кафуха, называемая аборигенами «Жопа», была странной территорией – здесь и волк и заяц хлебали пиво из одной кружки. Истомленные жаждой, они лакали друг из друга флюиды противоположной полярности, ощущая в этом проявление свободы и смелости. Пузатый хулиган и тунеядец по кличке Шмель, угощая задумчивого студента-математика, доносил до него, как исторически верно он (Шмелик) поступил, нещадно отпиздив старуху-мать, не дававшую ему из пенсии на пиво. Христоподобный субъект, окруженный стайкой девушек (все, как одна, с большими черными подглазинами), протягивая руку к чужому бутерброду, театрально мычал: «Э-Э-Э-э … представьте, что здесь и сейчас Иерусалим…»

Граф стоял в дальнем углу. За день к нему подошли почти все завсегдатаи заведения, он услышал от них море глупостей и кучу зауми. Граф был хорошо знаком со сленгом и повадками прихипованной аудитории, по этому был принят за своего. Каждый, кто был при «филках», считал долгом угостить приезжего волосатого пипла, и к вечеру Граф был сыт, пьян и имел приглашения на несколько «вштырочных тус» и мировых вписок. Ожидаемый Анатолий Федорович до закрытия кафе так и не появился.

* * *

Квартирка, в которую попал Граф, была просто новогодней феерией по вызову, бразильским карнавалом на медную сдачу. Хозяин Саша, в простонародии Авиатор, – высушенный, как изюмина, чел лет сорока, называвший всех особ женского пола не иначе, как «мартышонки», предъявлявший всем и каждому удостоверение пилота, провел Графа по всем комнатам. Первая - с лежачей мамой и месяц не меняным бельем, вторая – разделена шкафами на три стойла, с матрасами на полу, третья - шик: вазы из пластилина, облитого канцелярским клеем, фонарики из блестящей бумаги, гирлянды из крашеных маленьких лампочек, пол в конфетти, жженая корица, цветной телевизор, и девочка лет тринадцати в балетной пачке, без ничего, просто в балетной пачке с сигаретой в ярко-накрашенных алых губах. Кухня, вся в изумрудных пятнах, особенно газовая плита, на ней цилиндрический прибор для выгонки из «зеленки» спиртовой составляющей.

Пахнущее резиной и денатуратом прозрачное вещество Граф пить не стал, и пользовать юную наложницу отказался.

* * *

Время сорвалось «в карьер». Квартиры и комнаты общежитий завертелись. Днем -«Жопа», ночью - новые места и разные женщины. Графа любили, а он, потеряв брезгливость, не обижал женщин.

* * *

Жадная осень отбирала листья, раздавая взамен мелочь дождя.

Безудержное общение стало в тягость. Работа ночным сторожем, сутки через двое, сразу в трех местах вырвала Графа из круговерти губ, рук, диванов и коммунальных соседей.

Ночь. Граф запирал двери охраняемого объекта и творил волю свою. Одно из мест работы было просто шикарным – институт с великолепным фойе и зимним садом, и с 20.00 до 7.00 все это принадлежало Графу.

228 рублей в месяц за три работы, лампа на столе, верблюжье одеяло и дверь, которую можно запереть изнутри, что еще нужно для человека, уставшего от дороги.

Гулкие коридоры, теплые спортзалы, с парящими душами, королевские монстеры и пальмы в кадках, фонтанчики для питья и шкафчики с ключами от всех помещений – Граф ходил в больших мягких тапках, шаркая ногами и разговаривая с собой и предметами вслух. Он рифмовал строчки и кое-что записывал в маленький черный блокнотик. Иногда среди ночи его охватывала дрожь, мурашки покрывали спину, и крохотные листочки блокнотика начинали заполняться корявыми мелкими чернильными буковками. В такие моменты Граф переставал ощущать свое тело, была лишь неуклюжая рука, не поспевающая за Потоком.

Не восприми меня всерьез.Я - лишь рождественская шутка.Беспечная, но на минуткуВдруг загрустившая до слез.

И под надрыв ночных ветровЯ вам станцую “летку-еньку”.В башке похмелье, в горле кровь,А жизнь толкает на колени.

Отраву дальних береговВдыхаю с дрожью полной грудью;В России, пьяной от снегов,И полной бесшабашной дурью

Глотая дьявольский свинец,Который мне зима вливает,Под стоны вьюги засыпаю,Счастливый чувствуя конец.

Днем Граф неспешно гулял по улицам, подставляя небритые щеки дождю, сидел на мокрых засыпанных листьями парковых скамейках, часами перебирал книги в букинисте, подолгу болтал с продавщицами в магазинах. Вялый город, судя по названию когда-то призванный славить Солнце, улыбался ему щербатым мокрым асфальтом.