Уличные птицы (грязный роман) - Верховский

Граф спустился вниз:

- Как вы? – крикнул Граф, перекрикивая прибой.

- Не ори. Я не глухая, - хриплым, как шорох ржавой жести голосом ответила она, и зашевелилась, движения был рваные и судорожные.

- Вижу, я вам не нужен, - сухо закончил Граф, собираясь уйти.

Испачканное глиной и песком лицо девушки исказилось в какой-то неимоверной внутренней муке и, с трудом шевеля ртом, она проговорила:

- Может, и нужен, но не сейчас.

Странная группа отдыхающих, так и не приняв ни от кого помощи, и не пожелав ни с кем разговаривать, кое-как собравшись, снялась в путь этим же днем.

* * *

К осени солнце совсем выжгло траву на горах, и только чудные крокусы нелепо торчали там и тут на пыльном ковре пересохшей меленькой травки. Вызревал виноград.

Слава о странном человеке, поселившемся в благодатной бухте, и не запирающем двери своего, полного жратвой и гашишем дома, прокатилась по побережью. Хипаны приходили толпами, и зависали поблизости от хибары Райсмана, в которой жил Граф. Между собой они называли хибару «всесоюзной впиской» и, уходя, всегда оставляли Графу адреса «вписок» в других концах их мира. К середине октября Граф завязал с канабисом, который, с некоторых пор, стал вызывать у него изжогу, и плотно сел на молодое вино. Через две недели усердного пития он вдруг почувствовал что не хочет и табака, ему стало противно оскорблять свое, еще вполне живое и сильное тело сухим веществом, которое нес дым.

В ноябре, когда нашествие хипанов сменилось другой бедой – дождем, ночью к Графу пришел суккуб и попросил Графа накрыться одеялом, объяснив просьбу тем, что он, суккуб, не может отдыхать при свете. Граф струхнул, испугавшись ранней «белуги», и побежал в дом соседа, старого еврея. Граф забарабанил в дверь, еврей открыл, отпрянул, захлопнул дверь, щелкнул железный засов.

На улице бомбами падали и разбивались об асфальт плоды маклюры.

-Кто ты ? – дрожа голосом, спросил старик. Потом приоткрыл дверь, и сунул сквозь щель Графу в лицо яркий фонарик. - Боги…, сосед…, и что ты творишь? – пробормотал он и приоткрыл дверь пошире, впуская Графа:

- Я прожил много лет, у меня умер сын и убили дочь, я схоронил жену, мои волосы поседели и выпали, моя душа съежилась в комок меньше грецкого ореха, но глаза мои видят ясно – ты горел, не огнем который горит в печи, не пламенем которое венчает костер, ты горел изнутри, я видел сквозь кожу твой череп и яблоки глаз во впадинах глазниц. Не здешний огонь горит в твоей голове. Я видел подобные свечения на мачте корабля перед грозой, когда служил фельдшером на Амуре. Их называли «Огни святого Эльма». Жуткие дальние болота горят подобным светом в августовскую ночь, но свет их жалок. Я уж подумал, старый сраный атеист, что это смерть пришла за мной.

Старик был прям и крепок, хотя немного прихрамывал на левую ногу, она, скорее всего, была чуть короче правой.

- Приляг у меня. Выпей настойки полыни на белом вине, и приляг, - нервно вздрагивая плечами, говорил старик. Он показал Графу кушетку в обеденой, и налил полынного вина в химическую мензурку до риски 500 мл, себе налил водки в граненый стакан на треть, выпил не морщась, и присел на плетеную скрипучую табуретку, прислонившись спиной к стене.

- Пройдет день, - пошевелив рукой воздух, сказал он, - и я буду склонен думать, что твое лицо озарила неожиданная зарница, или молния, звука которой я не услышал, - так устроено сознание - оно завтра обманет. А сегодня, я старый хирург, верящий только в свои руки, которые переворошили груды живой и мертвой человеческой плоти, выпью спирта, вкус которого уже начал забывать.

Граф лежал молча, глотал горькое вино и видел как говорит еврей, но слова пролетали мимо, он не мог сосредоточиться, чтоб уловить их смысл.

- Мой отец, - говорил старик, - был агентом по продаже швейных машин «Zinger», он был счастлив потому что свободен, у него не было босса, нужда выгоняла его идти продавать, а сытость давала право отдыхать. Мой младший брат был большой человек, в 25 он стал критиком и селился в большом городе, и он был счастлив и свободен. Я помню, как он приехал в наш маленький теплый городок с лекцией; в шикарной пиджачной паре, шерстяном жилете и с «Breguet» на золотой цепи. В парке собралась вся интеллигенция города, и он читал с трибуны: «И Троцкий с львиною прической …». После лекции его под руки провели к черной машине, больше его никто не видел… А я всегда был счастлив потому, что был не свободен – любимая жена, дети, природное усердие в работе… Сейчас я до боли свободен. Проклинаю эту свободу. Жаль, детство далеко ушло – не на что равняться, оно как башни, которые мерещатся на горизонте в дневной дымке моря.

- У меня не было детства. Оно было у другого, счастливого мальчика. Я родился позже, - сказал Граф сквозь муть полудремы, и погрузился в сон.

Утро нового дня было одним из самых лучших в жизни Графа, его разбудил чудесный запах: старик жарил яичницу с помидорами и специями. Пасмурное утро, как и вчерашний день, ныло дождем, но в большой плите горел огонь, а чудесный старик с опушкой седых волос вокруг блестящей лысины, в брюках на подтяжках, пожелтевшей нейлоновой рубашке, в старом засаленном галстуке с искрой, и великолепном старом прожженном переднике, нес на стол огромную шипящую видавшую виды сковороду, и еще сыр; пресную домашнюю лепешку, водку и полынное вино в трехлитровой бутыли.

Стали есть; и когда уже Граф вымакивал хлебом остатки желтка на сковороде, старик спросил:

- Как ты?

Граф налил себе вина во вчерашнюю мензурку и выпил:

- A la guerre, comme а la guerre.

- С кем же воюешь, сынок?

- Я не воюю, я – поле боя, а командует Дым - суть бессмыслия – Обман, - скривив рожу, сказал Граф. - Я люблю вкусно жрать, но ненавижу зажравшихся. Тело просит соития, а я не хочу детей. Я - музыкальная шкатулка; заводная машинка работает во мне, и горе моему сердцу, когда я стараюсь сломать Великий ритм. И весь мой жалкий джаз гибнет в реве шестерней Машины Мира. Я, как мог бежал от правил, и гнилых, но цепких как болото структур. От тех структур, которые кто-то называет судьбой, кто-то, по наивности, - богом, а кто-то, от бессилия, - дерьмом.

Граф налил еще вина и водки старику.

- Мне ненавистны нити слепого, глухого кукловода. Я рвал их как мог. Я тянул нить на себя, пытался вытащить на свет чудовище или самому доползти до него. Сухожилия мои трещали, лопались кости, мозги размазались по асфальту. Мюнхаузену повезло больше, - Граф по-детски улыбнулся, налил себе вина и водки старику. - Потом я устал, и пошел на поводу у структуры, не пошел, а поплыл в потоке Обмана. Я изучал его повадки, всматриваясь в глубь пустоты, нащупывал его формы, искал его глубинные родники. Они повсюду. Основной инструмент Обмана – самка, существо, носящее в себе его исток. Внутри ее заключен обратный переход от Небытия к Жизни. Ее задача - вынашивать обреченное на бессмысленные искания существо. Мэри Шелли нашла в себе это, но ее никто не понял. Жизнь – ни что иное, как смертельный приговор; без причин, без объяснений - вот апофеоз Вселенской лжи.

- А самец, - улыбнулся старик.

- Самец – просто повод, - Граф налил еще вина и водки старику. - Я теперь не люблю говорить об этом. Пожалуйста, извини. Больше не буду, честное пионерское.

Граф налил еще вина и водки старику.

- Представляешь, старик, а если бы полов было три, вот бы суета была. Ты ж, как доктор, меня понимаешь, - пьяно ухмыляясь, сказал Граф. Прилег, поджав ноги, и уснул.

* * *

Первое, что спросил Граф проснувшись:

- Доктор, а у тебя деньги есть? И получил неожиданный ответ:

- Есть.

- Я не пенсию имею в виду, - смешно сморщился Граф.

- Не пенсию. Мне их дал один умирающий, лет 40 назад.

- Так ты нумизмат, - сквозь похмельный чих засмеялся Граф. – «Керенки» хранишь, а «катек» нет?..

- Советские золотые деньги.

* * *

Граф купил у доктора 98 золотых червонцев. Оба они были удивлены друг другом, а старик, к тому же, был в полной растерянности - что делать с легализованным богатством.

На столе нежилось жареное мясо, зелень, вино, водка и булочки домашней выпечки.

Утром, лишь подтаяла темнота, Граф, вооружившись лопатой и метлой, потащил старика на гору к могиле поэта, когда они пришли, за горой явно обозначилось солнце. Граф присел, как перед дальней дорогой, на край надгробья лицом к солнцу, встал, и считая вслух, сделал 90 шагов, посмотрел на часы и сделал еще 60 шагов в направлении, которое указывала часовая стрелка. Присел. Лопатой разрезал дерн. Как хирург, раздвинул края раны. Вырыл в сухой каменистой земле узкую, но довольно глубокую канавку. И, доставая одну за другой из карманов золотые монеты, уложил их все на дно ямы. Когда монеты кончились, Граф засыпал их землей, утоптал поверхность захоронения, и вернул дерн в прежнее положение. Поерзал по поверхности метлой, чтобы устранить следы операции. Бегом вернулся к совершенно ошарашенному эскулапу, обнял его за плечи и повлек в сторону дома.