Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лошади шли шагом; в тумане не было видно, куда ступала нога коня; было ощущение, что мы парим в воздухе. В плечо больно упирался приклад ружья. «Уж не разбойники ли везут нас?» — подумалось мне.
Мы ехали уже около часу, все ниже и ниже спускаясь с перевала, как вдруг туман растаял, показалось солнце. Кругом — на траве, листьях деревьев, на цветках — сверкали крупные капли росы. Лишь в складках Голубиного ущелья еще клубился туман. Всадники ссадили нас и, не слушая слов благодарности, умчались прочь.
С холма мы увидели три кибитки и отдельно большие загоны для скота.
— Вот мы и дома, — сказал Машаллах, виновато улыбаясь, и уставился на меня просящими глазами. — Будаг, ты возьмешь меня с собой? Конечно, я понимаю, как можно положиться на человека, который не смог быть проводником в знакомых местах, но ведь туман, а?
— Ничего, пойдем вместе, куда я — туда и ты!
— Не обманешь?
— Ну вот, еще чего!..
Мы дошли до первой кибитки. Два больших черномордых пса подняли головы и, узнав Машаллаха, лениво завиляли хвостами.
Все четыре женщины — три мачехи и мать младшей — были в кибитке. Я сразу же узнал их по описанию Машаллаха. Женщины занимались по хозяйству: старшая жена готовила закваску для сыра, средняя разводила хну, собиралась красить волосы; Гамза о чем-то шепталась с матерью. На наше появление никто не обратил внимания. Мы вышли из кибитки и уселись на большие камни сушиться на солнце.
Усталость навалилась на меня, но сильнее мучил голод. Я понимал, что и Машаллаху не лучше. Но что делать, в доме отца он не осмеливался взять без спросу хлеба, а просить боялся. Наконец он не выдержал и юркнул в кибитку. Немного погодя из кибитки вышла мать Гамзы. Пройдя в свою кибитку, она вынесла нам несколько лепешек и полную тарелку творога. Лепешки были плохо пропеченными, но мы и не заметили, как крепкими зубами смолотили их.
Мы ни слова еще не сказали, по жены уже догадались, что хозяин приедет не скоро, — ни старшая, ни средняя не перестали заниматься своими делами, чтобы приготовить мужу еду. Лишь Наргиз, мать Гамзы, разожгла под треножником огонь, поставила казан, положила в него масла и несколько горстей кураги, потом набросала в трубу самовара горящих углей. Вскоре закипел самовар.
Когда у кибиток появился на своей кобылице хмурый и злой отец Машаллаха, женщины высыпали наружу. Машаллах помог отцу спешиться. Женщины сняли хурджины с поклажей и унесли в первую кибитку.
Солнце село за гору, и эйлаг тотчас окутала прохлада, с каждой минутой становилось холоднее. Хоть и привычен я к горной прохладе, но сегодня у меня зуб на зуб не попадал — мокрая одежда липла к телу и не давала согреться. Да и в кибитке гулял ветер.
Хозяин не стал есть, а только пил чай, стакан за стаканом. А потом забрался в постель, приготовленную ему Гамзой.
Ох, как хотелось есть! Но ни мачехи Машаллаха, ни тетушка Наргиз не предложили нам поесть. Я вспомнил мать: никто не уходил из нашего дома голодным, мы делили с гостем последний кусок. А тут всего полная чаша — две отары овец, восемь буйволов с буйволицами, дающими жирное, густое молоко, кони с жеребятами, в отдельном загоне ягнята нынешнего окота, а у меня от голода сводило желудок.
Хозяин сделал знак, и обе старшие мачехи вышли из кибитки. За ними ушли и мы. В соседней кибитке вторая мачеха постелила нам вместе с Машаллахом, а сама улеглась рядом со старшей женой. Обе женщины гневались на мужа и младшую жену, шептались, что четвертая даст Гамзе жару, покажет, как не уважать старших, утрет нос сопливой девчонке. Потом они обе поднялись, вышли из кибитки и, вернувшись с казаном, сели друг против друга и, причмокивая, с аппетитом прикончили все, что оставалось в нем. Про нас с Машаллахом не вспомнили. Я и жизни не встречал таких жадюг!..
Птицы еще не проснулись, когда поднялась старшая жена, задней зашевелилась средняя. Они громко переговаривались, давая нам понять, что пора приниматься за работу.
Солнце еще не взошло, а пастухи выгоняли отару из загонов. Женщины доили коров и буйволиц. Гамза с матерью суетились, готовя хозяину завтрак. Сливки с медом, только что процеженное молоко, свежую простоквашу, сыр, яичницу, горячие лепешки — все это несли и выкладывали на скатерть, разостланную перед ним.
У меня слюнки текли при виде такого изобилия, и я снова с тоской подумал о матери. Неужели при таком богатстве нельзя поделиться с голодным человеком куском хлеба?! Но и сам Иншаллах, и Гамза, и ее мать (как видно, добрая женщина, ведь она вчера все-таки накормила нас хлебом с сыром) — все они делали вид, что нас с Машаллахом нет. Что за люди! На скатерти пропасть вкусных вещей, а гость стоит неподалеку, и от голода у него сводит желудок!
Иншаллах насытился, вытер платком жирные рот и усы и скомандовал:
— Чай давайте!
Тотчас Гамза подала ему чай. Не поблагодарив, он задумался, выпил пиалу, снова вытер рот и усы и тут вдруг вспомнил о нас.
— Дай мальчишкам поесть, — сказал он Наргиз и, обращаясь ко мне, добавил: — У меня к тебе дело, как выпьешь чаю — подойди ко мне.
Ни теща, ни три жены, поглядывавшие на Иншаллаха, не осмелились спросить, в чем причина задумчивости хозяина. Наргиз положила перед нами чурек и сыр, налила по кружке простокваши и отошла в сторону. Иншаллах молча следил за тем, как мы едим. Как только мы поставили пустые кружки на траву, он тут же послал Машаллаха за отцом Гамзы. Я заметил, что своего тестя Иншаллах называет не по-родственному, а по той должности, которую отец Гамзы исполнял.
— Скажи сельскому старшине, чтобы пригнал двух лошадей. Одну чтоб седлал под вьючное, нагрузим хурджины хорошим сыром и бурдюком с буйволиным маслом. Надо отвезти в караван-сарай, хозяин всегда оказывает мне особое почтение, надо и его уважить. — Он помолчал, взгляд его рассеянно скользнул по моему лицу, и снова заговорил, обращаясь ко мне:
— Хочешь, сообщу тебе приятную новость?
Сердце мое замерло. Я решил, что мама пришла в Горис и разыскивает меня. Сейчас Иншаллах отправит меня к ней. Я даже не знал, радоваться мне или огорчаться. Я еще не очень далеко ушел от дома, а уже хлебнул всякого. Но вежливость, предписанная заветами старших, заставила меня
