Территория памяти - Марсель Гафуров

Денег ей мы дали. Через месяц она снова пришла — сын, объяснила, пенсию ее потратил, хлеба не на что купить. Опять полсотни рублей дали. А весной на катере я услышал, что баба Клава, похоронив своего старика, пристрастилась к водке, ради нее, злодейки, ходит по знакомым, деньги занимает. Вот уж от кого никто этого не ожидал! Ну, сын ее Андрей пьет, так он — мужик, все мужики деревенские пьют от безделья, почти не просыхают. А она-то!..

Грустно стало нам с женой от такой новости. В наивной надежде спасти светлую душу от пагубы постановили мы денег бабе Клаве более не давать.

Минули весна и лето. Глубокой осенью случилась история с ордерами на квартиры. Баба Клава, как было уже сказано, переезжать отказалась.

Соседи ее — из тех, что хозяйствуют на птичьих правах, — видели, как Андрей полез на избу рушить кровлю. Мать с причитаниями — за ним. Он отдирает рубероид, она то под гвоздодер сунется, то под топор. Андрей рявкал:

— Уйди, мамань, ударю ведь!

— Ударь, сынок, ударь, — соглашалась она. — Скорей отмучаюсь…

Наконец после очередного выкрика Андрея баба Клава сказала:

— Ладно, спущусь и лягу, ты засыпь меня бревнышками, буду лежать, как в Мавзолее…

До вечера Андрей успел отодрать рубероид, разобрать обрешетку крыши и сбросить стропила. Наутро на наш берег переправились три человека из городской администрации. Убедились, что избы, подлежащие разрушению, разрушены. Вид бабы-клавиной избы без крыши их тоже удовлетворил. Потом всем, кому положено, выдали ордера на вселение в городские квартиры. Кружным путем, по разбитой вдрызг дороге прибыли нанятые в городе грузовики, увезли переселенцев с их скарбом. Андрей с женой уехали, баба Клава, как ее ни уламывали, осталась жить в родных стенах…

Катер наш — не только транспортное средство. Он еще тем хорош, что у его причалов можно, как на восточных базарах, пообщаться с людьми, услышать, что в жизни нового. Упомянутая Андреевна, пенсионерка из учителей, содержала в сарае по соседству с бабой Клавой кроликов, через день приходила в свое хозяйство, чтобы подкинуть подопечным корму, и регулярно сообщала собравшимся на переправе, что старушка жива, но худо дело — пьет она беспрерывно. Однажды, когда река ненадолго встала, баба Клава и сама появилась на берегу. По коварному льду, сторонясь людей, перебралась на другой берег, отправилась в город. Должно быть, получила там пенсию, ковыляла назад с тяжелой ношей: за спиной — дедов рюкзачок, в руках — пузатые сумки. Запаслась, видать, продуктами и выпивкой.

Где-то в конце зимы я решил навестить ее. Подумалось: может быть, сумею как-нибудь помочь бедолаге выбраться из беды? Двор бабы Клавы был занесен снегом, с потолочного перекрытия обезглавленной избы свесился гребень огромного сугроба, будто набежала туда океанская волна да и застыла. Снег был кое-как раскидан лишь возле калитки и крыльца. Потянул дверь — оказалась незапертой. В прихожей встретила меня лаем одноглазая бабкина собачонка. Хозяйка сидела в горнице на кровати, перед ней на голом столе — миска с вареной картошкой и початая бутылка. Но взглянула бабка на меня осмысленно, правда, без прежней приветливости во взгляде. Не успел я рта раскрыть, как она упреждающе сообщила:

— Молока у меня теперь нет, Андрюша корову мою продал…

— Да я не за молоком, просто поговорить заглянул, — сказал я.

Присел без приглашения на шаткий стул.

— Как поживаешь, баба Клава?

— Как видишь…

— Вижу — выпиваешь. Слышал — беспрерывно. Зачем же ты так, баба Клава?

— Зачем?.. Думала, так скорей помру. Да Бог смерти не дает. А Паша, поди, меня ждет…

— Может, и ждет, но не такую, как сейчас, а прежнюю. Раз ты Бога упомянула, подумай-ка вот о чем: не вольна ты распорядиться жизнью, которую дал Он. Мой тебе совет: переберись к сыну с невесткой, квартиру ведь вам на всех предоставили. Доживешь свой век по-человечески…

— Не больно-то я там нужна… Наталье, пока тут жили вместе, я поперек горла стояла. Молчком она терпела, но я-то чуяла, о чем думает-мечтает. Сама со свекровью жила. Пускай свое гнездо вьет. И у меня тут все — свое. Шарик вот, хоть и кривой, да мой. — Шарик, внимательно слушавший хозяйку, пристроившись у ее ноги, шевельнул хвостом. — Его садоводы под зиму щеночком бросили, может, из жалости убить хотели, ударили — глаз вытек. Уж и не жилец вроде был, а Паша его подобрал. А там ведь, в городе, его в квартиру не пустят.

Я не нашел, как опровергнуть этот бабкин довод. Оставалось только обойти его и выкинуть свой последний козырь:

— Баба Клава, ты представляешь, во что превратится твоя изба через месяц? Потечет с потолка, все отсыреет, заплесневеет… Как ты тогда?

— Как-нибудь. Может, Господь к тому времени приберет меня. Виновата я перед Ним, да авось смилостивится.

Не удалась моя миссия.

День уходил за днем, наступил апрель, месяц веселый и суматошный. Он у нас часто бывает жарче мая. С тихим шорохом оседал снег. По ту сторону реки побелели, подсохнув, обнажения гипса на обрывистых кручах. Над ними островки осины словно накинули на себя зеленовато-коричневую кисею — первыми почувствовали весну, изменили цвет. На нашем берегу вытаяли края речного обрыва, волнующе запахло влажной землей. А вот и первый ручеек затренькал, сбегая вниз в набухающую реку.

Жаль, не бывает на Уфимке у наших садов ледохода с его шумом и треском, со встающими на дыбы льдинами. Лед незаметно уходит еще в марте. Но все равно в апрельские дни тянет меня к реке, там глазу просторней и дышится легче.

В один из таких дней увидел я бабу Клаву, может быть, последний раз. Рослый Андрей тащил мать к катеру, просунув руку ей под мышку. А она то и дело останавливалась и, обернувшись, пыталась поклониться в сторону двора, с которым была связана почти вся ее жизнь.

— Хеппи-энд! — блеснула знанием английского языка Андреевна, тоже наблюдавшая эту картину. То есть можно сказать, что у истории с бабой Клавой конец счастливый.

Васена

Васена полоскала в реке белье. Рядом в лодке, приткнутой носом к песчаному берегу, ползал ее младший сын Костька. Васена сунула его туда, чтобы не лез в воду. Костька ползал, ползал и вдруг — бултых, кувыркнулся с кормы в реку. А чуть ниже по течению — яма с водоворотом…

С этой ямой связана печальная история. В один из выходных дней переправились на эту сторону городской житель с женой, приманила их полоска песка, на которой можно полежать, позагорать. Сначала они, пристроившись под кусточками, выпили-закусили. Потом муж полез купаться и, дурачась, заорал: «Тону!» Жена кинулась спасать его, хотела, как рекомендуется поступать в таких случаях, схватить за волосы. Он увернулся, сказал, что шутит. Жена возвратилась на берег, а он возьми да и вправду утони! Минута прошла, другая, а его нет. Жена — в крик. На ее отчаянные вопли сбежались жители деревни. Кто-то сбегал к катеру, стоявшему неподалеку, принес багор. Двое парней столкнули на воду лодку, принялись шарить багром в водоворотной яме. Но не нашли утопшего, поглотила его коварная Уфимка.

Все это мгновенно вспомнилось Васене, когда ее малец упал в воду. Захолонуло у женщины сердце. Выронив из рук мужнину рубаху — так и уплыла рубаха белым пузырем, — она скакнула в реку, выхватила ребенка из быстрой струи. Поднялась с ним, ревущим навзрыд, на высокий берег, не зная, что делать. Внизу остался таз с бельем, надо его дополоскать, а куда мальца деть, как обезопасить? Дома никого не было, муж отсыпался в садовой сторожке — он охранял участки одного из садовых товариществ и недосыпал ночами; старший сын с дочкой ушли по ягоды. Тут наткнулась Васена взглядом на свою козу, привязанную к вбитому в землю колышку, и нашла решение. Сходила домой, вернулась с бельевой веревкой, обвязала Костьку одним ее концом под мышками, другой конец привязала к колышку. Пускай, дескать, малец попасется на травке вместе с козой, пока сама она управится с бельем.

Вскоре, совершив очередной рейс, к берегу пристал катер, с него сошла толпа садоводов, и один из них, мужчина средних лет, окликнул Васену сверху:

— Эй, хозяйка, чей ребенок тут ползает, не твой?

— Мой. А что?..

— Что ж ты, фашистка, делаешь? Разве можно так обращаться с детьми?

— Это кто фашистка? Я — фашистка?!

Для людей Васениных лет, чье детство пришлось на годы Отечественной войны, худшего оскорбления нет и поныне. Слово «фашист» вобрало в себя недетскую ненависть к врагам, обрекшим нас на неисчислимые страдания. Васена разъярилась и пошла на обидчика со свернутым в жгут полотенцем в руке:

— Я тебе счас заткну твой поганый рот!

— Да она, видать, ненормальная! — воскликнул мужчина, обращаясь к сошедшим вместе с ним с катера садоводам. — Дернуло меня связаться с ней!.. — И поспешил своей дорогой.