Дворец на троих, или Признание холостяка - Вадим Шефнер

Пролежал я, наверно, долго, потому что упал на мосту. Упади я на улице, дворники бы подобрали меня быстро, но мосты не входят в их подчинение, а милиционера поблизости не было. Не знаю, кто обо мне позаботился, но факт тот, что я очутился в Обуховской больнице, в терапевтическом отделении.

Целую неделю я находился в бесчувственном состоянии, в сильном жару. Иногда сознание ненадолго возвращалось ко мне, и тогда я видел, что лежу в большой палате и серыми стенами и что койка моя у самого окна.

Однажды, не помню: на первый или второй день пребывания в больнице, в такую вот минуту просветления, я слегка приподнялся и посмотрел в окно. Среди больничного двора я увидал приземистое одноэтажное здание. Возле него стоял плачущий человек. Мне показалось, что где-то я его уже встречал.

Мне даже почудилось, что человек этот – Творитель. У меня мелькнула мысль, что он вышел из своего подземного дворца, чтобы разыскать убежавшую дочь, и вот он нашел ее – в морге… После этого я снова погрузился в забытье.

Когда пошла вторая неделя, я почувствовал себя лучше, начал понемногу принимать пищу. Воспаление легких, которое я подхватил, лежа на мосту, шло на убыль. Вот только нога, которую, как вы помните, я обморозил в прошлом году в неизвестном лесу, теперь снова стала сильно болеть.

Настал день, когда ко мне допустили посетителя, – это, конечно, был Гоша. Он рассказал мне, что первая его брачная ночь пошла насмарку. Это потому, что в тот роковой вечер он, узнав, со слов тети Вали, о моем исчезновении из дому без пальто и без шапки, бросился искать меня. Он обошел за ночь все психиатрические больницы, горько проклиная себя за то, что так долго медлил и не применял ко мне силового лечения. Ведь Гоша вообразил, что я убежал из дому в припадке буйного помешательства. Лишь после того как он убедился в том, что меня нет ни в одной психолечебнице, он стал наводить справки в обычных больницах и узнал, что я в Обуховской. Но сразу его ко мне не допустили, так как я лежал без сознания.

А теперь вот он пришел, принес мне мои пальто и шапку, чтобы, когда поправлюсь, было в чем выйти из больницы. Принес и кое-какой еды и даже банку бычков в томате и четвертинку водки, но и водку, и бычки вручать мне медсестра строго запретила, так что Гоше пришлось с ними и уйти. А когда я начал ему рассказывать о том, что случилось со мной на мосту, о Лиде, он ласково положил мне на лоб ладонь и грустно сказал:

– Эх, Вася, Вася, это все тебе мерещится… Эх, не лечил я тебя!

И тогда я окончательно понял, что даже мой верный друг никогда не поймет моего горя.

Но и у Гоши жизнь была теперь не сладкая. Медовый месяц проходил без должной радости и веселья. Друг поведал мне, что Тося, узнав о его бедности, грозит разводом и даже смеется над его талантом. Теща же его иначе как треплом с мыльного завода и не называет. Я стал утешать Гошу, и он ушел от меня немного успокоенным, и от этого и мне стало полегче на душе. Но время шло, и чем ближе был день выписки, тем мне становилось тоскливее. Мне часто снилась Лида, и я просыпался в слезах.

Мокрое дело

Выписали меня из Обуховской больницы через два месяца. В тот день мела февральская метель, и я, прежде чем вернуться домой на Лиговку, долго бродил по улицам. Я невольно ждал – вдруг из метели выйдет Лида и улыбнется мне, и у меня начнется новая светлая жизнь. Мне иногда даже начинало думаться, что с моста в Обводный бросилась не она, а какая-то другая девушка. Но это была ложная надежда.

Дома меня ждал жироприказ на квартплату за два месяца. Гоша ведь выписался на жилплощадь жены, и теперь комната стала моей, но зато и платить надо было больше. Деньги не слишком большие, но у меня никаких уже не было. Поэтому я первым делом пошел к Гоше и занял у него червонец. Гоша, конечно, дал без разговоров. Но я заметил, как ядовито, в четыре глаза уставилась на меня Тося и теща, и понял, что больше занимать у друга деньги мне не придется. Он-то даст, да домашние загрызут его за такую доброту. И я постепенно стал продавать обстановку: продал бюро красного дерева, потом самовар – скоро комната опустела. И только «Закат на озере»

– копия с картины неизвестного художника – висел на стене: никто не покупал.

С Гошей я продолжал видеться почти каждый день. Не радовал меня мой друг. Вид у него стал малохольный, будто его пыльным мешком из-за угла тюкнули. Он по-прежнему честно и беспрогульно ходил на работу, но теперь стал выносить духи не только в грелке, а и в резиновом шланге, который обматывал под одеждой вокруг тела. На это повышение выноса продукции его настропалила Тося, которая через моего друга бурно рвалась к зажиточной и красивой жизни. Приходя домой, Гоша первым делом сливал духи в кастрюлю, а жена с тещей, взяв резиновые клизмы, разливали эти духи по флаконам, которые тишком покупали у утильщика. А потом Тося реализовывала товар через своих знакомых.

– Смотри, Гоша, не погори на этом деле, – намекнул я однажды другу. – Эти духи плохо пахнут, они отсидкой пахнут. Надо бы тебе перестроить свою жизнь.

– Сам чувствую, что-то не то с жизнью получается, – признался Гоша. – Я уже совсем было собрался бросить это дело, да Тоська пристает, ей все больше и больше нужно. Как не принесу – скандал, обманщиком меня ругает, очковтирателем. Хоть домой не приходи… И с талантом у меня что-то не ладится, – продолжал Гоша, вздохнув. – В публике уже нет этого энтузиазма. Третьего дня какие-то, с позволенья сказать, зрители даже с критикой выступили: вы, мол, не понимаете искусства!

– Это просто шпана какая-нибудь, – утешал я Гошу. – Все великие люди страдали через свой талант, всех их сперва недооценивали и недопонимали. Плюй в глаза маловерам и верь в свою неугасимую звезду!

– Нет, Вася, это не шпана, – печально сказал Гоша. – Даже коллеги по самодеятельности – и те недовольны. «Ты, – говорят, – своим иком все роли нам портишь». И режиссер ругает, что не расту. «С этим, – говорит, – репертуаром теперь далеко не ведешь».

У друга дела шли шатко, а у меня – и того хуже: ведь на работу в те годы устроиться было не так просто. Пришлось мне загнать свою роскошную шубу и взамен ее купить на барахолке потертый пальтуган на рыбьем меху. Шапку я тоже продал, проел и костюм. Только часы я не продал бы ни за какие тысячи, скорей бы с голодухи помер. Ведь часы эти были памятью о Лиде.

Но скоро Гошины дела стали похуже моих. Гоша попал под суд. Он подозревал меня в мокром деле, а вышло-то мокрое дело у него. Правда, об убийстве тут речи не было, но все-таки дело получилось мокрое.

А произошло это так. Однажды, когда Гоша после смены шел через проходную, у него выпрыгнула пробка из того самого шланга с духами, который был обмотан вокруг тела. И тут все увидели и унюхали, что из-под моего друга течет ароматная струя. Тогда его немедленно обыскали, и открылась тайна безденежного выноса парфюмерной продукции. После этого произвели обыск на дому и взяли с Гоши подписку о невыезде. Тося Табуретка сумела увильнуть от ответственности, все свалила на моего многострадального друга и немедленно оформила развод. Гоша перебрался обратно в нашу комнату и стал ждать суда и возмездия. Вскоре пришла повестка.