Бедняк - Борис Бондаренко

Анна Григорьевна опустила глаза, и Александр торопливо продолжал, не давая ей ответить:

– А впрочем, не надо, не надо, я напрасно об этом спрашиваю, вы ведь почти не знаете меня. Вы другое скажите: почему в тот день, когда я постучался к вам, вы сразу поняли, что мне плохо, что мне нужна чья-то помощь? Неужели я так скверно выглядел?

– Ну что вы...

– А, понимаю... Все ведь просто – вы такой человек, что доброта и участие к людям – для вас дело самое естественное... Я ведь потому спросил, что, будь я на вашем месте, мне, пожалуй, и в голову не пришло бы задуматься, что я должен что-то сделать для этого человека, стоящего за окном, чем-то помочь ему. И не потому, что я такой уж черствый по натуре, а просто по обычной моей невнимательности к людям. Но вот ведь штука-то в чем – какая разница, почему мне и в голову не пришло бы помочь кому-то? Ведь результат был бы один – человек, нуждавшийся в помощи, ушел бы от меня ни с чем... И знаете, прежде чем прийти к вам, я, наверно, в двадцать домов стучался, и везде отказывали, даже не выслушивали толком, а меня, представьте, это ничуть не удивляло, казалось, что так и быть должно, – ну кто я такой для них, почему они должны беспокоиться из-за меня? А вот сейчас думаю – почему не удивляло? Не потому ли, что я, в сущности, такой же, как они, – равнодушный и черствый?

Анна Григорьевна укоризненно посмотрела на него.

– Ну что уж вы так, Саша...

– Да ведь как объяснить-то иначе, Анна Григорьевна? – возбужденно взмахнул рукой Александр. – Ну ладно, это эпизод, мелочь... Да вот вдруг подумал сегодня – а ведь я и жену свою, с которой восемь лет живу, не знаю и не понимаю... То есть не в буквальном смысле не понимаю, конечно, не по каким-то там конкретным поводам, а... сути ее человеческой, души ее не понимаю... Хочу, например, самому себе сказать, какая она, – а лезут на язык какие-то стертые, пошлые слова, от которых меня самого воротит... А ведь кажется, такси близкий мне человек – должны же какие-то свои слова найтись? Не находятся почему-то... И ведь это вовсе не потому, что мне вообще трудно такие слова находить, а все та же моя невнимательность, мое равнодушие сказываются. Ну, может быть, и не равнодушие, а какая-то душевная вялость, эмоциональная бедность, что ли... Совсем в словах запутался. Давайте еще немного выпьем.

Выпили – Александр почти полный бокал, Анна Григорьевна только чуть пригубила. И он снова тут же заговорил, торопясь высказать то, что не давало ему покоя во все эти бессонные ночи:

– И знаете, хоть я и говорю, что не понимаю жену, – а почему-то меня почти не беспокоит, не удивляет это. Может быть, потому, что я уже решил, что жить с ней не смогу, не буду... А ведь две недели назад мне и в голову не могло прийти, что такое возможно. Две недели всего! – с удивлением повторил Александр, только сейчас осознав ничтожность этого срока и значительность перемен, происшедших с ним за эти две недели. – А ведь, наверно, странно это, даже дико как-то... Ведь мы восемь лет вместе прожили, это же... такая большая часть жизни, – и ее, и моей. И там ведь сын мой, и с ним мне придется расстаться. Может быть, она уедет куда-то и сына увезет, – а меня и это мало беспокоит... То есть не мало, это я уже слишком, конечно, но, понимаете, где-то в глубине души я уже смирился с этим... Да что там – я ведь о Наденьке в последнее время думаю больше, чем о нем... Ну, не дико ли это? – растерянно сказал он. – Ведь он сын мой, моя плоть, моя кровь, а девочку эту я всего три дня знаю... Почему так? Неужели все дело в том, что это ее дочь? Анна Григорьевна, скажите откровенно, что вы думаете об этом? Не кажется вам все это странным?

– Не знаю, что и сказать вам, Саша, – не сразу ответила Анна Григорьевна. – Может, и верно говорят, что чужая душа потемки... Только мне кажется, что наговариваете вы на себя. И сына вы любите, и к жене не так плохо относитесь...

– Как вы сказали? – переспросил Александр.

– Что? – не поняла Анна Григорьевна.

– Ну, о жене... Не так плохо отношусь, да?

– А что, не так что-нибудь? – забеспокоилась Анна Григорьевна.

– Нет-нет, все так, продолжайте, пожалуйста.

Анна Григорьевна внимательно посмотрела на него и тихо сказала:

– Сейчас вы только о Лиле думаете, ждете ее ответа, – потому так все и кажется вам. А как получите письмо – все по-другому будет.

– Это вы верно сказали, что я только о Лиле думаю... А вы думаете, напишет она мне?

– Напишет, – уверенно проговорила Анна Григорьевна.

– А ведь не напишет, – медленно сказал Александр, только сейчас поняв, что Лиля действительно не напишет. – Может быть, и хорошо, что не напишет, – совсем уж странные слова сказал он. – Мне даже кажется, что она знает, о чем я все эти дни думаю, и знает, что всего-то я еще не додумал, не понял, – потому и не напишет. Мне кажется, она все обо мне знает...

Анна Григорьевна с тревогой посмотрела на него, – видно, такое уж лицо было у него, – и Александр улыбнулся ей, закурил:

– Да вы не волнуйтесь за меня, Анна Григорьевна... Давно я так откровенно не говорил ни с кем. Да, пожалуй, и с самим собой таким откровенным не был. Ведь очень легко уйти от откровенности, и не перед другими, об этом я уж не говорю, с другими-то я почти никогда откровенным не был, вот только с Лилей... А то до сих пор всегда так бывало, что как только начнешь думать о чем-то важном, и если есть в этом важном что-нибудь тяжелое или просто неприятное – тут же другие мысли, легонькие, на выручку приходят... А чаще всего сядешь за работу – она-то от всего спасает и всегда под рукой... А что не додумал – так бог с ним, само как-нибудь решится. И решается, конечно, – потому что все на свете как-нибудь да решается. Знаете, в математике есть такие задачи, которые вообще не решаются, но если это удается доказать – это тоже считается решением, и иногда такое-то решение и бывает самым важным. У меня самого такая задача была. Года три ее пытались решить, и так и этак пробовали – ничего не получалось, а я взял да и доказал, что ничего получиться и не должно было. Не потому, конечно, что я такой уж умный, а просто первый догадался, что решения может и не быть.

Александр невесело усмехнулся.

– И представьте, вскоре после той удачи мне пришлось уйти оттуда – очень уж трудно стало работать. И вовсе не из-за какой-то зависти такое отношение ко мне было, я ведь знаю... Да, но я отвлекся. Я ведь о том говорил, как легко быть неоткровенным с собой. Или это только у меня так?

Он помолчал, склонив голову к левому плечу, словно прислушивался в себе к чему-то. Молчала и Анна Григорьевна.

– Вы не устали? – спросил Александр.

– Нет... Вы поешьте, Саша.

– Спасибо, я не хочу... Тогда еще немного посидим, хорошо?

– Конечно. Я только вязанье возьму, – Анна Григорьевна виновато посмотрела на него. – Не привыкла сидеть без дела, руки начинают мешать.

– Конечно, конечно...

Анна Григорьевна взяла вязанье, надела очки с переломленными, слабо связанными нитками дужками и неторопливо задвигала спицами, ярко мелькавшими в ее маленьких сухих руках. Александр, глядя на спицы, сказал:

– Я вам очки из Москвы пришлю. Скажите, какой у вас номер.

Анна Григорьевна улыбнулась.

– Не нужно, у меня есть новые. Привыкла к этим, они у меня уже лет десять... Вы пейте, Саша, если хотите.

Александр допил вино, помолчал и снова заговорил:

– Когда я вспоминаю о том, что было у меня с Лилей, то, честное слово, просто не понимаю многих своих поступков. Почему, скажем, я так долго не ехал к ней после первого зимнего свидания? Ну, надо было отправляться на целину, ну, болел, – но, господи, какая это мелочь! Знать бы сейчас, что она ждет меня, как тогда ждала, что я нужен ей, должен что-то сделать для нее, – да я бы любую работу бросил, все на свете, пешком бы пошел – лишь бы быть с ней... А почему тогда не поехал? Почему не остался с ней хотя бы на год, не помог ей подготовиться в университет? То есть тогда все объяснялось просто и логично – я знал, что она не допустит, чтобы я бросил университет, ставил себя на ее место и знал, что поступил бы точно так же... Но ведь я в конце концов мужчина, мне и решать, я в первую очередь должен был позаботиться о нашем будущем. А я пошел на поводу у этой элементарной логики, повздыхал – что ж поделаешь, придется подождать, я же не виноват... Но ведь такая логика разве что в математике хороша, а в любви другая должна быть! А я понадеялся на «великую» силу нашей любви... А на деле получилось, что сила-то требовалась только от нее, а не от меня... Почему я не мог додуматься до такой простой вещи – что я нужен ей? – с силой сказал Александр. – Нужен так, как никто другой ей не мог быть нужен, что только я мог дать ей то самое главное, что один человек может дать другому? И что по сравнению с этим какая-то целина, какие-то лекции, какой-то год? А вот не догадался... А ведь любил же я ее, очень любил... И не сомневался в том, что другой любви у меня не будет, да и не надо... Или все дело в моей слабохарактерности, что ли, в моем эгоизме? Странная ведь вещь получается... Никто никогда не считал меня слабым человеком. Наоборот – сколько раз подчеркивали мое упорство, силу воли, предсказывали мне большое будущее... И ведь в моей работе все это было – и воля, и упорство, этого-то не отнимешь, удавалось мне решать проблемы сложнейшие, которые другим оказывались не по плечу... Да и с детства я был очень удачлив. Учился легко, способности у меня были явно выше средних. И дальше все было гладко – в университете, в аспирантуре, на работе. В двадцать пять уже кандидатом стал, лет через пять, наверно, в доктора выйду, – кажется, чего еще желать? А вот встретился с Лилей, говорил с ней – и иногда таким... мальчишкой чувствовал себя, таким заурядным, непонимающим, никчемным человечком... И сейчас порой такая пустота в душе, что хочется поехать к Лиле и сказать: что хочешь делай, а от себя не гони – пропаду... Как будто выдернули из меня какой-то стержень, на котором вся моя жизнь, все человеческое во мне держалось, и теперь кто угодно и что угодно может согнуть и смять меня. И так неожиданно все это...