Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями - Борис Носик

«Должен любить ее, как Христос возлюбил церковь, беречь ее и содержать, как собственное тело…»

Лопухин обещал Жуковскому заступничество и помощь, благословил его, и Жуковский уехал окрыленный. В дневнике он записал, что 12 февраля, день поездки к Лопухину, был «одним из счастливейших в его жизни»:

«…Я в эту минуту живо и ясно чувствовал, что можно быть счастливым в жизни… Я не молился… но то, что было в моей душе, была клятва, которую давал я Богу, удостоиться того счастия, которое мне в этой надежде изображалось… Вдали, как будто сквозь тень, представлялось мне совсем новое существование: спокойствие, душевная тишина, доверенность к Провидению… До того времени, признаюсь, я замечал какую-то холодность к религии — предрассудки ея слишком для меня были убийственны; но в эту минуту, с живою надеждою, оживилось во мне и живейшее чувство ея необходимости… вера живая, идущая из сердца вера, не на словах, не на обрядах основанная, но вера, радость души, ея счастие, ея необходимая подпора…»

Жуковский возвращался в Чернь к Плещеевым, у которых жил теперь подолгу. От волнения он не мог усидеть в кибитке: выходил из нее, расхаживал взад и вперед взволнованно. Счастье казалось таким близким, и даже страшно было, как бы не ослепили его все радости, которые его ожидают: «…семейственныя, дружба, деятельность, самая религия…» Он готов был благодарить Создателя и за муки, выпавшие на его долю: «Тем прочнее покупка, чем выше цена». Он давал клятву и самому теперь стать лучше. Вернувшись домой, все эти восторги он излил в письме другу Воейкову, которого ждал с нетерпением…

И вот он подоспел, ожидаемый помощник, поэт и старый друг-приятель Александр Федорович Воейков, о котором самые интересы нашей документальной повести требуют рассказать подробнее.

Воейков был приятель Жуковского и Александра Тургенева по «Дружескому литературному обществу», да он и вообще со многими в столицах находился в приятельских отношениях. Был он неглуп и язвителен, по тогдашним понятиям, также весьма остроумен. Он был москвич и уже в пору учебы имел деревянный дом на Девичьем поле, в котором друзья-литераторы и собирались на дружеские попойки. Все они позднее с ностальгической нежностью вспоминали «сей ветхий дом, сей сад глухой, убежище друзей, соединенных Фебом», где они, соединившись, «клялись своей душой… запечатлев обет слезами, любить отечество и вечно быть друзьями». Так писал восторженный Андрей Тургенев, что-то похожее на это писали и Жуковский, и Кайсаров, и Мерзляков, и сам Воейков. Можно допустить, что и Воейков тоже по временам испытывал приступы сентиментального восторга, однако есть основания полагать, что он, при его повышенном самомнении, эгоцентризме и чувстве обделенности судьбой в среде этих богатых баловней фортуны, посмеивался тайно над их прекраснодушием и использовал их дружбу в своих довольно прозаических целях. Был он небогат, уродлив, хром, завистлив и надеялся, что умственное его превосходство над этими простофилями, которые так легко клюют на возвышенные слова, на заверения в дружбе и лесть, одно может обеспечить ему жизненную карьеру. Он был поэт, одно время даже высоко ценимый в обществе (вскоре, впрочем, позабытый), хотя к истинно поэтическому был глуховат. Высоко ценил он старомодные вирши шишковистов, да и сам пописывал «простонародно». Образование у него было скудное, знал, как все, французский, но страстью к самосовершенствованию захвачен не был, а дипломов не имел никаких. Напротив, имел большое о себе мнение и, как нетрудно догадаться, завидовал успеху «счастливчиков» и «любимчиков», вроде Жуковского или Тургенева. А «счастливчики» и «любимчики» помогали ему усердно, сперва во имя «священной дружбы» и в соответствии со своим рыцарским кодексом чести, позднее — из любви к его прелестной супруге, позднее — к сироткам ее. Иные — из любви к их родственнику Жуковскому. Впрочем, это было позднее, а пока наибольшим успехом пользовались его «дружеские» письма с просьбой о протекции и выгодном, необременительном «местечке». Истинное его лицо было от них сокрыто. В описываемую пору Отечественной войны, едва узнав о гибели под Гайнау их друга Кайсарова, преподававшего в Дерптском университете, Воейков начал хлопотать (через Жуковского и Тургенева) о «профессорстве» в Дерпте. Профессор он был никакой, да и не утруждал себя слишком занятиями, зато был великий практик по части интриг. Впоследствии, в Дерпте, его интриганство, безудержное самомнение, стремление к власти и плохо скрываемая недоброжелательность к людям сделали его фигурой непопулярной, однако простодушного Жуковского и Тургенева ему обманывать было нетрудно, да и к Вяземскому, а позднее и к Пушкину он сумел втереться в доверие, щедро расточая льстивые либеральные фразы и сарказмы. Полагают, что полицейское ведомство нашло в нем позднее «истинного патриота» и доносчика-энтузиаста. В общем, это был человеческий тип, неплохо знакомый позднейшим поколениям россиян, но пониманию Жуковского или Тургеневых малодоступный. И вот представьте себе, что человек этот был введен отчаявшимся Жуковским в экзальтированную семью Протасовых, состоявшую из романтической маменьки, считающей себя отныне строгой «церковницей», и двух взращенных Жуковским заоблачных барышень, из которых уже и младшая, прелестная восемнадцатилетняя Саша, поклонница поэзии, наперсница Жуковского и переписчица его стихов, могла считаться невестой.

Дымная Печурка (арзамасское прозвище Воейкова) для каждого тут нашел нужное слово. Маменьке он представился известным, блестящим поэтом и богачом, страдающим из-за потери друзей и брата, погибшего на войне, а может, также из-за своих физических несовершенств, человеком чувствительным, но не фантазером, а человеком светским и надежным (полной противоположностью Жуковскому). Он вскружил голову Екатерине Афанасьевне, посватался к Сашеньке, получил согласие на брак от обеих, но, к изумлению Жуковского, продолжал также хлопоты о дерптском профессорстве. Он, видимо, сумел объяснить Жуковскому, что сейчас еще не время хлопотать о его, Жуковского, прощении маменькой, и положение Жуковского в семействе Протасовых стало еще более трудным и унизительным. Екатерина Афанасьевна относилась теперь к нему все более жестоко и пренебрежительно, давая понять, что он не так хорош, как его друг, ибо он вознамерился преступить законы религии. Письма Жуковского к друзьям, к только что овдовевшей Авдотьюшке Киреевской полны жалоб:

«У Воейкова заболела голова — его положили в кабинете; сами подкладывали ему под голову, под ноги подушки; я сидел спичкою, и на меня поглядывали с торжествующим, радостным видом — в самом деле торжество и радость. Я посматривал исподлобья, не найду ли где в углу христианской любви, внушающей сожаление, пощаду, кротость. Нет! одно холодное жестокосердие в монашеской рясе, с кровавою надписью на лбу должность (выправленною весьма неискусно из слова суеверие), сидело против меня…»