Блики, или Приложение к основному - Василий Иванович Аксёнов

литературной рвотой – ох как расстроился, бедняга… мог бы и тут, зачем же было выбегать?.. Прямо как барынька из Достоевского… Точно как Пешков, хнычет мне в жилетку – всё, к чёрту, жить он здесь не сможет: что за страна-де!.. Он не знал!.. Забыл?

– Нет, почему же… Ну и что?

– Что – что, что – что… не помню, что там в решето… Учёбу забросил и уехал к маме… Ох, чёрт, прости, Ванька, прости… Ну, в самом деле, как-то автоматом…

– Да ладно, – говорит Иван, – не бери в голову.

И вроде пауза, но небольшая, такая вроде – в троеточие. И после паузы Илья:

– Эх, старичок, – говорит, – старичок… Да, кстати, если ты христианин, то где отечество твоё?.. На небе, там и наследство… ха-ха-ха… так что не надо про берёзки. – И с подоконника долой. – А сколько времени? – И снова – после: – Прочитал я твои, словесник, рассказы. По-моему – дребедень… ты уж прости… страшилки детские. Что ни рассказ, то ружьё, и все палят – уж обязательно. Не можешь Чехова ослушаться?

– При чём тут Чехов?

– Так вот и я как раз о том же. По птичкам бы – куда ни шло… тех, правда, тоже жалко… по медведю… А они, что, у вас там только пьют всё да стреляются?

– Кто?

– Конь в пальто… Кто! Мужики.

– Нет, почему?.. Живут.

– И написал бы – как живут.

– Знаешь!..

– Да ладно, ладно, сочиняй. Только бы, старичок, и о читателе немного позаботился… так страшно.

– А ты бы, правда, шёл домой, а то опять мать на такси сюда примчится за тобой.

– Не примчится, – говорит Илья. – На даче.

– Как?.. А бабушка?

– Иркина очередь, её неделя. График.

– Ну, всё равно иди, – говорит Иван. Зевнул. И говорит: – Мосты разведут… обратно не пущу.

– Да нужно очень, – говорит Илья. – К девкам на Чкаловский подамся, курсовые их почитаю. Интересно, что понаписали.

– Давай, – говорит Иван, – давай. И с подружками ко мне не заявляйся больше… у меня всего две простыни, а я не прачка.

– Да для тебя же ведь стараюсь, глупый, – говорит Илья. – Что бы ты без меня делал… А простыни твои мне не нужны. Своя скатерть в сумке.

– А скатерть для чего? Ты на столе уж, что ли, практикуешь?..

– На потолке, кретин… Ирка в сумке моей роется – то сигареты ищет, то конфеты…

– А скатерть-то?

– Брал на пикник, мол… Конспирация. Ладно, пойду, с тобой тут скучно, – говорит Илья. – И завтра рано просыпаться.

– Иди, – говорит Иван. – Надоел.

Засмеялся Илья. И говорит:

– Грустно мне с тобой, Сергей Есенин, – поднял с полу свою сумку, повесил её на плечо и вышел. Вернулся тут же и говорит: – Чуть не забыл… Спит Люська крепко?

– Ну и что?

– Да ничего. И Юлька тоже… Может, как-нибудь, когда уснут, поменяемся местами? Кайф, старичок… ты представляешь?

– Беги, беги, – говорит Иван. И говорит: – Зачем только из медиевистов в археологи переметнулся…

– Надо было, и переметнулся.

– Трепался бы про Меровингов, голову девкам морочил… Хотя тебе без разницы, про что болтать…

Сам себя в коридоре Илья оставил, голову лишь просунул в комнату. Громко хохочет. И говорит:

– А как насчёт групповичка? Устроим?.. Э-э-э, толку-то с тебя… Садись, строчи буколики-георгики, Феокрит-Гесиод сибирский… бота бегемота, – и исчез, исчез со смехом.

Хлопнула дверь. Прошло минут пять. И:

– Валя! – конспиративно ухнул двор.

На кухне кастрюля об стену, наверное, стукнулась: бух-х! – и об пол после: бах! – и по полу ещё прокатилась: дяк-дяк-дяк! От резкого, неожиданного звука такое ощущение у Ивана, будто там, внутри, сорвавшись с полки, упала, охнув, его душа. Вопль-отбой протрубила Марина, стала дверь баррикадировать.

«Нас напротив, во-он – как та сосна – так же вот через дорогу, Мелеховы жили. Ещё и нас зажиточнее были. Курей – тех, правдыч, не держали, а не держали потому, хлопец, что батька ихний табаку не нюхал. Кино-то было, Гришку, поди, видел?.. Товарищ мой, ближайший самый, да. На Дон-то апосля они перебрались, когда Котовский спьяну хату ихнюю пожёг. Ох и бандюжный был, не дай и Бог. С приятелем со своим, с Пархоменкой, охты-мохты, соберутся, четверть горилки вольють себе за воротник, в дорожку столько же ещё прихватють, поцепляють шашки на бок, кубанки на затылок, глаза на лоб и – бей своих, чтобыч чужие боялись. Одного и уважали только. Был там такой, атаман кошевой, Кочубеем звали. Да нас с Гришкой не касались…» – «Да. Да. Но за кого ж ты воевал, Кирсан Иваныч, я не пойму?» – «А за тех, кто словит, хлопец, за тех и воевал». – «Но ты же говорил, что ты герой Гражданской». – «А разве нет? Ты повоюй под разными-то стягами, под командирами-то разной масти походи… нагрузка шибкая на голову…»

– Ва-ля! – двор уже громче и настойчивей.

Поднялся Иван с дивана, подошёл к окну, рукой махнул, в окно не глядя, и подумал:

«Сивков и Синкин».

II

Тысяча девятьсот сорок третий год. Шестнадцатое мая. Тисецкий военный госпиталь. Старое трёхэтажное кирпичное здание под крутой зелёной четырёхскатной крышей. На втором этаже одно из окон, что смотрят в давно уже оживший после зимы сад, распахнуто настежь. В саду щебечут птицы.

Пять часов утра, едва ли больше, но уже светло. Входит в палату тихо, как кошка, медсестра Катя. Чувствует Катя лёгкое веяние сквозняка, обегает палату взглядом, обнаруживает причину и сразу же направляется в дальний угол, чтобы закрыть окно. Закрывает. Поворачивается. Справа от Кати койка с голой сеткой. Слева на койке… Откидывает Катя одеяло и видит подлог – рулетом свёрнутый матрац. Брови у Кати ползут вверх.

Катя: Ой!

Просыпается один из раненых.

Раненый: Что с тобой?

Катя, но не тотчас же, а чуть помедлив: Боже мой!.. Опять сбежал Безруков! (видимо, ещё сомневаясь в своём предположении, заглядывает глубже под кровать – с Безрукова, с того станет).

Раненый, отрывая голову от подушки: Да ну?! Да быть того не может!.. Гляди-ка, точно.

Просыпаются почти все. Все, кто может, приподнимаются в кроватях на взлокоточки, кто не может, те косят глазами в сторону, где стоит Катя, но не поймут пока, чем она так озадачена. Катя хороша собой, миловидна, особенно утром, после недолгого, но сладкого сна; кожа на её юном лице свежа и не помята. И посторонний, окажись он тут, заметил бы: всем Катя нравится, всем по душе, но больше всех тому – проснувшемуся первым. Для Кати это не секрет. Сейчас, однако, не до этого ей. Бровей – как будто вскинулись и закрепились – не опуская,