Кровавый пир - Андрей Зарин

– Пожди! – остановили его. – Поначалу похлебаем, а там и погуторим.

– Ну, ин по – твоему будет! Снимай, Кострыга! – Длинный мужик стал на колени и ловко снял с рогатки котелок.

– Доставай хлеба, Дубовый!

Сосед Василья с левой стороны потянулся за мешком, запустил в него по плечо руку и вытащил большую краюху черного черствого хлеба.

– Благослови Господи! – сказал Кривой, беря ложку и придвигаясь к горшку. – Примощайтесь, ребята! Лезь и ты! – прибавил он, толкая Василья.

Все придвинулись, каждый достал свою ложку и дружно принялись хлебать уху. Василий с утра ничего не ел и с жадностью набросился на еду. На время он забыл все свои думы, обиды и планы и с наслаждением чувствовал только, как горячая пища вливается в него и возвращает ему упавшие силы.

Наконец все похлебали и, облизавши ложки, сунули их за пазухи. Кострыга лениво поднялся, взял горшок и спустился к реке ополоснуть его.

– Ну, а теперь и браги изопьем, пока есть баклажка! Доставай, Горемычный!

Рябой и белобрысый мужичонка быстро вьюном обернулся и поднял на руки бочонок.

– Вот он, разлюбезный наш! – крикнул он весело. – Разливай, Яшенька!

Кривой достал берестяной ковш, наполнил его густой темной жидкостью, отпил и передал товарищу справа. Ковш медленно пошел из рук в руки и, дойдя до Василия, уже был пуст.

– Ишь, не размеряли на тебя! – усмехнулся Кривой. – Ну, теперь с тебя пойдет! Пей!

Он налил, снова отпил и подал Василью. Тот жадно сделал несколько глотков.

– Ну, ну, будя! – сказал Дубовый и отнял от него ковш.

– Уф! – проговорил Кривой, видимо, главный меж ними. – Расскажи теперь нам свое горе, паря. Допрежь, кто ты?

– Я? Дворянский сын Василий Павлович Чуксанов!

При этих словах мирное благодушие словно сразу расстроилось. Дубовый и Кривой быстро отодвинулись от Василья, Кострыга торопливо сдернул свой шлык, и всем стало как‑то не по себе. Василий почуял, что его стали чуждаться, как недруга, и сказал задушевным голосом:

– Это ничего, что я дворянский сын! У меня, кроме сабли вострой да головы буйной, ничего нету. А иду я к Стеньке Разину, как вы, чтобы боярам да воеводам за свои обиды мстить!

Слова его, видимо, произвели впечатление.

– И впрямь, – сказал Кривой, – чего ему бы по дорогам шастать. Лежал бы на печи да холопов стегал, а то вишь!.. Только что же с тобой, милостивец, приключилося?

Василий торопливо начал свой рассказ, и, по мере того как он рассказывал, он видел, что доверие к нему уже вернулось, что сочувствие растет с каждым его словом. И это бодрило его. Он увлекся своими бедами, своим горем и переливал печали свои в сердца сермяжных слушателей, с каждым словом чувствуя облегчение своему горю.

– Ну погоди ж! И покажем мы этому Лукоперову!

– Держись, воевода, боярин Кузьма!

– Кузькину мать увидишь!

– А ты не горюй: мы твою кралю тебе вызволим!

– Пождите, окаянные, придем с батюшкой Степан Тимофеевичем! – раздались возгласы взволнованных слушателей, едва Василий окончил рассказ.

В первый раз слезы смочили его глаза, и он с благодарностью посмотрел на всех.

– Братцы милые, – воскликнул он, – в злобе они меня звали сермяжным дворянином, и то было в обиду мне. А теперь нет мне милее имени!..

– Всех их, богатеев, на одну осину! – угрюмо сказал рослый белокурый красавец с голубыми глазами.

– А ты чего! – отозвался с усмешкой Кривой. – Ведь ты своего уж спровадил.

– А отродье евойное?

– А его тоже обидели? – спросил Чуксанов.

– Нет, государь, постращали только, – усмехнувшись, ответил Кривой. – Он, вишь, был сыном кабального. Отец‑то его помер, он и захоти на волю. А боярин говорит ему: «Врешь! Ты холоп мой!«Ну, он его в ухо. Убил и убег. Да вот с нами и идет к Степану Тимофеевичу!..

Василий вспомнил совершенно такую же историю Еремейки и задумался. Все, видно, что тут собрались, собрались не от сладкого житья.

– А ты с чего убег? – спросил он Кривого.

– Я‑то? С радости, милостивец! Больно весело было. Посадский я с Симбирска. Работаем мы, работаем, а все корысти нет, все на других. Ты смекни: я вот с братаном и семья вся, а мы плати! – и Корявый, разгорячась, стал пересчитывать: – Царскую дань неси, потом полоняночные, потом четвертные да пищальные. Стой! Теперь у меня лошади не было возить дрова на завод селитряный – плати! Потом ямчужные, городовые, подможные, приказные, что же это? А не дашь, на правеж тебя бить. Ну, мы и убегли! Будя!

– Кто же вы?

– Да вот я, Яшка Кривой, да Еремка Горемычный, да вот Степан Дубовый, – указал он на соседа. – Мы все с одного посада!

– А те? – Василий указал на двух мужиков.

– Те с боков, с Рязани дерут. Один Кострыга, а другой Тупорыл. С правежа сорвались!

– Невмоготу стало! – сказал, ухмыляясь, Кострыга. – Это однова дня вывели, положили и все по ногам! Другого дня – то же, третьего – то же!

– Да за что били‑то?

– А, слышь, наш государь должен был, так с него и тягали!

– А вас били?

– Это у них такое положение, – отозвался убежавший кабальный, – раб за господина ответствуй!

– Ну, вы и сбежали?

– Не, мы посля! Как ноги зажили. Слышим, государя‑то нашего опять тягают. Мы все и в беги!

– Стой, и до него доберемся! До твоего боярина! – злобно сказал кабальный. – Всех перевесим! До Москвы дойдем!

– Правят лихо больно! – произнес Тупорыл. – Тамо воевода ходит по улице да кричит: «Я воевода – всех исподтиха выведу, а на кого руку наложу – тому света не видать, из тюрьмы не бежать!»

– Лихой! – прибавил Кострыга. – Я, бает, люд; свил мочальный кнут!

– А мы ему петлю! – крикнул опять кабальный, сверкая голубыми глазами.

– Одначе и спать, братцы, – решил Кривой. – Кострыга, ты тростнику‑то подбрось. Все теплее.

Он вытянулся, приложив свои лапти почти к самому костру, и тотчас захрапел. Товарищи немедля последовали его примеру, и только Кострыга, подкинув тростнику в костер, остался сторожить своих товарищей.

Василий завернулся в епанчу и лег поодаль, но спать не мог. Разнородные чувства волновали его. Сочувствие голытьбы растрогало его, послало давно желанный мир на его душу и на время отогнало кровавые мысли о мести. Он с умилением смотрел на оборванцев, храпящих вкруг костра. На Кострыгу, уныло свесившего свою кудлатую голову, и думал об их тяжкой доле, а потом о Стеньке Разине.

Что это за удалец такой? Воеводы и помещики дрожат при его имени и войско сбирают, сам царь из Москвы о нем наказы пишет, и зовут его вором, разбойником, Стенькой, а холопы да голытьба оживают духом при его имени, величают его батюшкой, Степаном Тимофеевичем, и ждут от него своего избавления. Что за богатырь такой? По всей Волге подымаются люди, имя его проникло во Псков, в Рязань, а может, и по всей матушке – Руси?.. Сердце Василия загоралось уже любовью к этому человеку, и он говорил себе: «Пойду за ним всюду. И в огонь, и в воду, и на лютую смерть!»

Потом мысли его перешли на Наташу. Свидится ли он с нею и когда? Успеет ли он отбить ее от когтей злых воронов? И как они встретятся и что расскажут друг другу?

Сердце его то замирало, то билось. Он смотрел на глубокое небо и день за днем вспоминал любовь свою, свои и ее речи, ее робкие ласки. Когда сердился он, она тихо гладила его по лицу рукою и словно паутину снимала со лба его глубокие морщины. Когда тосковала она, опускала головку свою ему на плечо, поднимала лицо кверху, и он видел при свете месяца, как наполнялись глубокие очи ее слезами и потом медленно катились по щекам. Прижимался он губами к ее глазам и пил ее слезы и целовал ее, пока тихая улыбка не озаряла ее лицо.

«А встретились как?» – вспомнил он. Как бродил лесом и вдруг услышал крик. Прибежал, а девушка сидит на пне, бледная как смерть, а другая вопит и на землю кажет. Глянул он: вьется, ползет гадюка прочь от них. Понял разом он, что приключилось. Каблучком раздавил гадину, а потом припал на колено, взял ногу девицы, нашел раночку и быстро высосал ядовитую слюну вместе с ее алою кровью.

«Верно, с той кровью и любовь вошла в мое сердце», – подумал Василий, и воспоминания его потекли дальше. Вспомнил он случайные встречи, а потом вдруг подошла к нему однажды Паша, девушка, и говорит:

– Знала я молодца. Гнался он за чернохвостой лисичкою, а та в сад боярский. Он не будь труслив да за нею в тын. А время‑то позднее было, солнышко‑то зашло уж! Глядь, а лисичка и тут как тут.

– Я такого молодца тоже знаю! – усмехнулся тогда в ответ Василий и в ту же ночь перемахнул через лукоперовский тын. Там его встретила Паша и подвела к Наташе.

А дальше! Только зима разлучала их, а чуть начинались теплые весенние ночи и до поздней осени, что ни ночь они виделись друг с дружкой и говорили о том, как помирится он с ее отцом, сыграют они веселую свадьбу. Да не так делается, как загадываешь…«Что‑то с ней, с голубушкой, теперь? Знает ли она, что со мной вороги сделали?» – подумал Василий, и с этой мыслью сон смежил его веки.