Каменный ангел - Маргарет Лоренс

Сейчас мне смешно вспоминать его слова, а тогда я негодовала. Он был прав: я никогда не любила лошадей. Я их боялась, таких высоких и тяжелых, таких мускулистых и таких независимых, — мне казалось, они ни за что не станут меня слушаться. Брэму я своего страха не показывала, делая вид, что мне не нравится их запах. Брэм-то обожал лошадей. Через пару лет после нашей свадьбы на всех фермах в окрестностях Манаваки был рекордный урожай пшеницы, даже на нашей — настолько хорошо рос в пойме Вачаквы сорт «Рэд файф». Брэм надумал вложить весь заработок в лошадей, намереваясь заниматься их разведением и меньше работать на земле.

— Ты в своем уме? — сказала я ему. — Сейчас самое время обналичить выручку от продажи пшеницы. И дураку ясно.

— Пусть все и обналичивают себе на здоровье, — беззаботно ответил Брэм. — На свои деньги я буду покупать, что хочу. Рабочие лошади мне не нужны. Мне верховых подавай. Видал я на днях серого жеребца Генри Перла, говорю, продай. Тот пока в отказ, но кто его знает, может, и уговорю. Этим и займусь первым делом.

— Когда-то, помнится, ты мне обещал, что на ферме будет на что посмотреть.

— И будет, — сказал он. — Одно другому не мешает. Ты-то что в этом понимаешь?

— Понимаю я достаточно, чтобы представлять себе, чем все закончится. Накупишь лошадей, потом тебе жалко будет с ними расставаться, так что будут у нас полны пастбища лошадей, зато за душой ни гроша. Что ж, деньги твои. Я не могу тебе помешать.

Тогда я все еще надеялась, что у него все образуется, причем надеялась не ради самих денег, ибо, в отличие от Лотти, никогда не ставила себе целью похвалиться дорогой мебелью и убранством дома, а исключительно ради того, чтобы людям в Манаваке пришлось его уважать, нравится он им или нет.

— На жизнь я всегда заработаю, — мрачно сказал он, — а жить буду, как хочу.

Я вскипела.

— О Господи, и как же ты хочешь жить? Вот так, до конца дней? В некрашеном доме, где главная гордость — кусок линолеума на полу в гостиной?

Не знаю, почему именно об этом я заговорила. Он все время проводил на кухне, да и гостей у меня не водилось, разве тетушка Долли заглянет, так что проку от той гостиной все равно было мало.

— Хорошо, будь по-твоему, — гневно сказал он. — Бери деньги и покупай свои несчастные ковры. Вот — довольна?

— Не притронусь я к этим деньгам, — парировала я, уязвленная его злостью и непониманием, ибо дело было отнюдь не в коврах. — Покупай своих лошадей, сколько влезет. Хоть всех лошадей в округе скупи, мне все равно.

— Черта с два, — сказал он. — Подавись этими деньгами.

— Кто дал тебе право так со мной разговаривать?

— Как хочу, так и разговариваю. Не нравится — можешь…

Ссоры, ссоры. В конце того дня тяжелое, напряженное тело Брэма оказалось на моем: двигаясь во мне, он гладил меня по лбу и тихим голосом, возможным лишь в такие мгновения, говорил: «Пожалуйста, Агарь…» Я хотела сказать: «Ничего, все нормально» — но не сказала. Вместо этого я спросила: «Что?» Он не ответил.

Брэм все-таки купил того серого жеребца у Генри Перла, и еще пару кобыл, но из этой затеи ничего не вышло. Весной по ферме бегали жеребята, но, когда приходила пора их продавать, никто не предлагал хорошую цену. Торговаться Брэм не умел. Впрочем, это его и не беспокоило. Когда я поднимала эту тему, он лишь пожимал плечами и говорил: чего напрягаться, это же не дело моей жизни, пусть Уж продам немногих, но тем, кто о них хорошо позаботится. Меня такие слова задевали — в них звучал упрек, но я считала это отговоркой, за которой он пытался скрыть отсутствие деловой хватки.

Сам Брэм всегда ездил на том жеребце, и только на нем. Назвал он его нехитро: Солдат. Глядя на то, с каким рвением он ухаживал за ним, можно было подумать, что это именитая скаковая лошадь.

Помню, я тогда была беременна Марвином, на втором месяце: меня все время мутило, стояла унылая зима, и в тот вечер, полумертвая от усталости, я гладила белье, а оно все никак не кончалось, поэтому, когда Брэм сказал, что Солдата нет в конюшне, я и внимания на это не обратила. Он все говорил и говорил — мол, нельзя было оставлять конюшню открытой, но выходил-то он на минутку, и кобылу вороную вроде бы надежно привязал, она же известная беглянка, он всегда ее крепко привязывал, а вернулся — кобылы нет. Надо совсем не иметь мозгов, чтобы уйти в сорокаградусный мороз, но она сбежала, а жеребец за ней. Солдата редко когда привязывали и никогда не ставили в стойло под замок — однажды Брэм видел, как в чьей-то конюшне случился пожар и все лошади сгорели заживо, и хотя, видит Бог, у него не было привычки волноваться по пустякам, эта мысль почему-то не давала ему покоя. Дальше он пошел доить коров, а когда почти закончил, услышал треск ледяной корки под копытами и подумал, что это Солдат привел кобылу. Но кобыла пришла одна, а Солдата нигде не было.

— Нельзя идти за ним в такую погоду, — сказала я. — Снег опять пошел, да и ветер поднимается. На дворе почти ночь.

Но Брэм взял фонарь, зажег его и ушел. Я с ума сходила от страха за него и за себя, пытаясь представить себе, что я буду делать, если останусь здесь одна. Снегопад набирал силу: снежные хлопья летели, как мыльная пена, раздуваемая шальным ветром, и складывались в наносы, доходившие аж до середины окна. Как бы хорошо ты ни знал округу, заблудиться было проще простого — все вокруг слилось в единое белое целое, а падающий снег так заполнил сгущавшуюся темноту, что и собственных рук не разглядеть. В детстве, когда я жила в городе, я любила снегопады, любила это чувство: ты в осаде и в то же время в безопасности, в своей крепости. За городом же, где так мало огней, по которым можно найти дорогу домой, где снежные рифы сугробов простираются на многие и многие мили, все было совсем по-другому. Не имея связи с внешним миром, я чувствовала себя отрезанной от какой бы то ни было помощи, ибо в иные времена добраться до дороги и поехать в город было попросту невозможно, даже если это вопрос жизни и смерти.

Ветер все крепчал и крепчал, пока его шум не заглушил успокаивающие домашние звуки часов и шипящих тополиных поленьев в печи, и мне пришлось слушать лишь пронзительный вой со всех сторон да стук наружных оконных рам. Я уже почти не ждала Брэма, когда он вернулся, мрачно открыв дверь и впустив в дом ночную метель. Он отморозил лицо и руки. Сняв пальто и сапоги, он сел на стул и стал осторожно растирать руки, пытаясь их отогреть.

— Нашел? — спросила я.

— Нет, — резко ответил он.

Увидев ссутулившиеся плечи и выражение на его лице, я вдруг подошла к нему, не раздумывая, правильно ли это и что мне сказать.

— Не расстраивайся. Может, он сам придет, как кобыла?

— Не придет, — сказал Брэм. — Пурга, похоже, на всю ночь. Я сам еще чуток бы прошел — и все, уже б не вернулся.

Он сидел неподвижно, закрыв лицо ладонями.

— Поди, думаешь, что я дурак? — произнес он наконец.

— Не думаю, — сказала я. Затем, преодолевая неловкость: — Мне очень жаль, Брэм. Я знаю, как ты его любил.

Брэм посмотрел на меня, и в его взгляде было такое искреннее удивление, что и сейчас мне больно вспоминать об этом.

— Это точно, — сказал он.

Когда мы легли в постель, он повернулся ко мне, и я почувствовала к нему такую нежность, что, пожалуй, могла бы раскрыться и не прятать своих чувств. Но он передумал. Просто похлопал меня по плечу.

— Спи, — сказал он.

В его понимании это было самое большое одолжение, которое он мог мне сделать.

Брэм нашел Солдата весной, когда сошел снег. Конь запутался в ограде из колючей проволоки, в ту ночь он недолго промучился, пока мороз не убил его. Брэм похоронил его на пастбище и даже, я уверена, притащил на могилу валун, вместо надгробия. Позже, уже летом, когда выросла трава, а с ней и сорняки, я заметила этот камень и спросила, откуда он взялся, а Брэм посмотрел на меня исподлобья и заявил, что он был там всегда. После той зимней ночи между нами конечно же все осталось по-прежнему. С одной попытки никогда ничего не изменишь, сейчас я это точно знаю, но иногда так хочется, чтобы и одного усилия было достаточно.

Сядьте на место, мама, — это Дорис шипит на меня, а я, оказывается, стою посреди приемной доктора, вглядываясь в изображение весенней реки. Говорила ли я вслух? Понятия не имею. Комната полна любопытных глаз. Я начинаю нервничать и погружаюсь обратно в кресло.

— Рассмотреть хотела. Надо же, всего две картины. Мог бы расщедриться еще на парочку, с его-то доходами.

— Тише, тише… — Дорис чувствует себя неловко, и я понимаю, что говорила громче, чем мне казалось. — Что ж с того, если он так захотел. И эти-то две картинки целое состояние стоят, это уж точно. А завешивать все стены сейчас не принято.

Эта женщина уверена, что знает все на свете.

— Я что, говорила, что надо все стены завесить? Я просто сказала, что две картины — это немного, вот и все.