Помощник китайца - Илья Кочергин

Конечно, сначала ей это очень неприятно, — кому понравиться осознавать, что ты так долго ошибался, но потом она постепенно привыкнет, простит себе ошибку, и ведь, в конце концов, только дураки не меняют своих решений. И, как перед дракой распаляешь себя для того, чтобы получить удовольствие от удара в лицо своему противнику, набираешься злости и смелости, наполняешься той приятной силой, поднимающейся от живота и ударяющей кровью в голову, так же ей надо наполниться уверенностью в своей правоте, раздражением, ещё лучше, омерзением, чтобы сказать самое неприятное.

Я увидел, что она не рада, удивился, но к вечеру уже забыл об этом.

К осени я всё чаще стал ездить за город — московские храмы были уже более или менее разведаны. Поездки в электричках давали мне ощущение дороги. Заметив в окошке купол какой-нибудь церкви, я вылезал и шагал к нему по шоссе или просто через поля.

— Какого хрена ты таскаешься в такую даль? В Москве надо вертеться, в Москве. Время не трать. — Георгий Семёныч не одобрял моих поездок.

— Да там тоже хорошо берут.

— Здесь берут лучше. Всех обзвонил, — давай по новой. Наедь на них, скажи, мол, батюшка, сворачиваемся — полиграфия дорожает, иконки себе в убыток производим. Берите последние. Им же не продавать надо, а втюхивать. Понимаешь, втюхивать.

Я, скорее всего, понимал, но за городом было приятнее. На прошлой неделе я решил разведать Каширу и по дороге домой, уже вечером вылез в Ситенке — маленьком полустанке километрах в восьмидесяти от Москвы. Купол с крестом поднимался над желтеющими посадками берёз, за деревьями открылась ограда церкви. Я отыскал открытую боковую дверь и попал в кухню. Две бабульки сказали, что настоятеля сейчас нет, без лишних разговоров усадили за стол и налили мне тарелку щей. «Как же ты голодом-то поедешь?»

Я ел густейшие щи, одна бабушка месила тесто, а вторая сидела напротив меня, подперев кулаком щёку, и смотрела, как я ем.

— Страшно, наверное, было служить-то? Смертей навидался?

— Да сам я не служил там. У меня дядька инвалид оттуда, он и собрал артель. Я помогаю просто.

— Ой, сынок, хорошо. Хорошо, что ты там не был, что Господь миловал. Не дай Бог такому произойти. Давай ещё немного подолью, электричка ещё через час только пойдёт. Давай.

Отъезжая от Ситенки, я смотрел из окошка, как горели в закатном солнце берёзы и золотой куполок. Такие поля кругом. Вроде ничего особенного, а мне нравились такие поездки. Раза два в неделю можно из города уезжать, и не просто так, не просто для себя, а по делу. Всё-таки вон, в Дмитрове, много заказали.

В Дмитров повезли иконки на машине, одному было не утащить в рюкзаке. Поматерился Георгий Семёныч, что, мол, ехать — только бензин жечь, но ничего, поехал. Там батюшку прождали до самого вечера, потом иконки считали, потом деньги. Отправились домой уже вечером.

— Кончай ты ездить по дальним храмам. Весь день убили, а толку — хрен да ни хрена. С этим отцом Василием твоим провошкались до ночи. — Георгий Семёныч гнал, не сбавляя скорость на поворотах. Жевал сигарету. — Надо день со смыслом тратить. Встал, с утра в пару мест сгонял, пока обедаешь — позвонил туда-сюда, опять съездил. Вот так надо, с толком, понял. А ты, ёлки, знаю я тебя — уедешь за город, сядешь на пенёк и сидишь. Нужны будут какому-нибудь попу иконки — сам придёт. Так ведь?

У переезда через железную дорогу опустился шлагбаум. Мы не успели. Сзади притормозила «четвёрка» с матрасами на верхнем багажнике. Куча детей в салоне. На самом верху к матрасам было привязано два стула и удочки. Дачный сезон уже закончился, а я за лето только и выезжал из города что по своим церквям. Даже на рыбалку ни разу не вырвался. И осень так пройдёт, останется только воспоминание, что однажды утром воздух такой свежий был, и горизонт почище казался.

— Японский-то бог! Опять торчать будем, время терять. Надо, Серёга, с умом, с умом. Вот я, например, если за день кого-нибудь хоть на копейку не обставлю — всё, день просто так прошёл. Потерян день. Поэтому и деньги идут, и дела идут. Думаешь, у меня одни эти иконки? Да это старт, начало только. Сейчас надо магазин открывать, за товаром в загранку ехать. Спешить надо, здоровья-то ни хрена не осталось. А ты — на пенёк. А этому, блин, дураку что надо ещё?

С обочины на дорогу вылез мужик, постучал нам и начал показывать что-то на пальцах. Георгий Семёныч опустил стекло.

— Чего тебе?

— Командир, подбрось до посёлка. Или сотку дай.

— Больше ничего не надо?

— Ну, прошу как человека, подбрось нас с товарищем. Или сотку дай.

— Иди у других проси.

Подошёл товарищ с ломом в руках, а поезд — длинный товарняк — всё тянулся.

— Ёлки, товарищ нашёлся ещё. Докуда, говоришь везти-то?

— Ну, там это по трассе, короче, недалеко. Скажем, докуда. Мужик, я прошу, отвези нас. А то машину разобьём.

Георгий Семёныч в задумчивости посмотрел на проплывающие вагоны.

— Ладно, иди с той стороны садись, у меня здесь дверь не открывается.

— А ты довезёшь?

— Ну, сказал же, довезу, сейчас вот поезд пройдёт, и довезу. Пусти, стекло подыму.

Прошёл последний вагон. Мужик послушно убрал руку, и Георгий Семёныч поднял стекло, потом поманил мужика пальцем, и когда тот наклонился, ударил его дверцей и газанул. Шлагбаум начал подниматься, товарищ занёс лом, но немного опоздал и промахнулся.

Проехали. Сразу за переездом «жигулёнок», идущий сзади, посигналил фарами. Георгий Семёныч притормозил и вышел, я за ним. Водитель «четвёрки» тоже выбрался из машины, неясно улыбаясь в сумерках, и мотнул головой назад.

— Не попали, вроде, а? Но за такое учить надо.

— Надо, конечно. Если б поезд не прошёл, то может, и попали бы.

Мужики с той стороны переезда уже подходили. Водитель «четвёрки», не дожидаясь, пока товарищ размахнётся своим ломом, влепил ему ботинком в промежность, а Георгий Семёныч по-старинке разбил второму лицо кулаком. Оба легли на месте. Я только смотрел.

— Сейчас, ребята, погодите. — Водитель «четвёрки» уже достал из-под сиденья моток проволоки и вязал лежащему мужику ноги. Повернулся ко мне. — Сейчас. Ты, парень, иди отвлекай эту, в будке которая сидит, железнодорожницу, а мы этих к рельсам привяжем. Чтоб знали. Давай, потащили.

Я двинулся к будке, но Георгий Семёныч поймал меня за рукав и вернул на место.

— Да брось ты, — сказал он водителю, который уже связал второго. На хрен тебе эта пьянь сдалась, возиться с ними. У тебя ж здесь дача, наверное, недалеко, а привяжешь к рельсам, так проблемы с мусарней себе на голову заработаешь.

— Чепуха, потащили гадов. Научим их.

— Послушай, приятель. Брось их на хрен, правду говорю.

— Да мне-то вообще по барабану. Я ж тебе помочь хотел. За такое ведь учить надо. — В голосе явно слышалась обида. — Не хочешь — не будем. Только потом они опять машины бить пойдут.

Он ещё раз пнул темнеющее на асфальте тело и сел за руль. Хотел что-то сказать, но просто махнул рукой, — передумал. Из «четвёрки» с интересом глядели детские мордочки. Потом они проехали мимо. Мы тоже уселись в машину.

— Крутой мужичара, — сказал я.

— Сто лет такая крутизна на хрен не нужна. Привязал бы и сел. И мы бы сели. Нет, у меня твёрдое правило на всю жизнь — никогда не соваться против закона. Крутись, вертись там, где можно, а в такие дела я не ввязываюсь. Сядешь не за хрен собачий, и всё твоё кручение и верчение никому не нужно. Кто семью тогда кормить станет?

Он пристегнулся, подумал, а потом добавил:

— На закон плевать можно, только когда оборот уже большой. Понял, нет?

Когда я взялся за ремонт потолка в кухне новой квартиры, дело пошло не так быстро. Сдирать обои и плинтуса было приятнее. Потолок кухни был похож на тёрку — старая масляная краска вздулась пузырями и потрескалась. Она отчищалась с трудом, вместе с ней отваливались ещё и куски штукатурки. В общем, я ободрал всё до плиты, а потом стал шпатлевать. Поверхность получилась на удивление неровная. Тогда я решил зачистить её наждачной шкуркой, и белая тонкая пыль покрыла всю квартиру.

С начала учебного года на время ремонта у меня в этой квартире поселились два парня из Омска. Один из них — Денис — учился со мной на одном курсе, изучал хинди, а другой был просто дэновским земляком, другом детства, и его звали Лёхой. Дэн был, пожалуй, единственным, с кем я сдружился в институте. Кликуха у него была Сяопин — Дэн Сяопин, хотя на китайца он был совсем не похож, рожа сибирская. Просто так получилось, наверное, из-за того, что его Дэном звали.

Парни ругались на пыль, которая въедалась им в волосы, жаловались на сквозняки, но продолжали там жить. С приездом Алёнки я уступил им опрокинутый шкаф, поскольку стал ночевать дома, и отдал одну связку ключей. У Дэна была комната в университетском общежитии, но Лёху туда не пускали. А Лёха хотел немного пожить в столице.