Мотылек - Поппи Адамс

– О боже! Ты что, до сих пор видишь эти странные сны о докторе Мойзе?

– Вообще-то их не было много лет.

– Что ж, тогда в этом и моя вина. Извини, – говорит она и тяжело опускается на край кровати.

Ее поступок шокирует меня. Она уселась на постель с непринужденным видом, как будто сделала что-то естественное, – но это не так, ведь никто, кроме меня, не садился на мою кровать вот уже сорок с лишним лет. Я сама не могу понять, нравится мне это или нет: мне хочется, чтобы она оставалась сидеть, и одновременно я не могу выбросить из головы мысль о том, как сложно мне будет расправить простыни. Простыни – это еще один мой пунктик.

Вивьен начинает ходить по пустой спальне, когда-то принадлежавшей нашим родителям. Это очень приятная комната – ее окна выходят на юг, здесь высокие потолки и дубовый пол, который, впрочем, со временем стал проседать в западном направлении. Мне даже пришлось подложить под ножки кровати по три номера журнала «Бритиш Кантрисайд», чтобы выровнять ее.

В прошлом обстановку в комнате никак нельзя было назвать скудной. Ее буквально переполняла антикварная мебель, а также картины, фотографии в рамках, позолоченные зеркала, чаши для ароматических смесей и лакированные сосуды из высушенной тыквы, коллекция чучел морских птиц, расставленная на полке над карнизом для картин, беспорядочно разбросанная одежда и самый разный хлам.

На голых ныне окнах когда-то висели плотные портьеры из зеленого шелка. Большие бордовые снежинки на обоях выцвели до светло-розового цвета, а под подоконниками и в углах комнаты обои покрыты следами брызг, словно оставленных собакой, которая, роняя слюну, шла по следу. Кое-где обои уже отстали и открыли сырую рыхлую штукатурку, держащуюся лишь на честном слове и в некоторых местах отвалившуюся. Наблюдать за неустанным продвижением сырости по стенам, за тем, как сходит краска на потолке и подбираются к разбитому окну побеги винограда, не слишком приятно.

– Ты помнишь эту люстру? – спрашивает Вивьен, глядя на одинокий латунный крюк, свисающий из пышного венка листьев и роз по центру комнаты – потолок весь покрыт лепниной.

Даже для такого большого помещения люстра была чрезмерной – она расцвечивала стены комнаты, собирая свет из окон и разбрасывая его, направляла, перемешивала и отражала лучи, не стесняясь продемонстрировать свое владение законами преломления света. Мама перенесла люстру из еще более объемного зала на первом этаже, в котором, как она обоснованно решила, на люстру никто не обращал внимания – причем произошло это тогда, когда, по словам мамы, в моду вошли бра и торшеры. Мод вообще любила делать громкие заявления.

– Ты не скучаешь по ней? – спрашивает Вивьен и тут же, не дав мне возможности ответить, продолжает:

– Помнишь, как мама разрешила нам лежать здесь, когда мы вдвоем заболели? Я много часов подряд рассматривала люстру, представляя себе, как весь этот искристый свет лечит меня.

– Правда? А мне всегда казалось, что люстра может свалиться мне на голову, – отвечаю я. – Я все время смотрела на крюк, на котором она висела, пытаясь определить, не подается ли он. Утомительное занятие. – Я вздыхаю. – А ты помнишь покрывало из искусственного меха, которое лежало на кровати?

– Да, помню, – кривится она. – Ужасная вещь. Я рада, что ты от него избавилась. Мне всегда казалось, что в нем кишмя кишат вши.

Мама Мод отлично себя чувствовала посреди одежды и хлама, заполонивших комнату. Так что эта спальня – как и весь дом, впрочем – была величественной и убогой одновременно, но от нее исходило также ощущение уюта. Клайв был более педантичным человеком, но он научился не обращать на беспорядок внимания. Вернее, постоянно пребывая на грани важных научных открытий, как он сам всегда говорил, он просто предпочитал закрывать па беспорядок глаза.

Мои родители не раз говорили, что они с первого взгляда поняли, что созданы друг для друга, хотя могло показаться, что они являются полной противоположностью. После того как отец Мод взял перспективного молодого химика по имени Клайв Стоун себе в ученики, между молодыми людьми завязался тайный роман. Когда они поженились, мой дед ушел на пенсию, а поскольку его Жена за много лет до этого умерла от туберкулеза, ничто не мешало ему переехать в Бразилию, где он так любил бывать в годы научной карьеры. Там он и провел остаток жизни, охотясь на редкие виды бабочек и красивых женщин. Клайв перебрался в дом своего тестя, продолжив его дело по изучению мира мотыльков в чердачных, подвальных и внешних помещениях Балбарроу-корта. Иногда мама поддразнивала его – мол, судя по количеству времени, которое он проводит наверху, на самом деле он женился на чердаке, а ее прихватил лишь попутно.

Родители говорили, что их объединило желание сохранить дикую природу, причем это случилось задолго до того, как охрана окружающей среды вошла в моду. Но даже если и так, мне видится, что они пришли к этому желанию с разных сторон. Мама просто обожала природу. Она считала, что необходимо защищать каждое животное и растение, сохраняя чудеса природы для будущих поколений. Она была первооткрывателем в области защиты природы и еще в 30-е годы заявляла: не следует считать, что природа способна позаботиться о себе сама, наоборот, мы должны помогать ей, создавать и беречь естественную среду обитания. Поэтому она немало времени посвящала заботе о принадлежащих нашей семье луговых землях и способна была часы напролет обсуждать с нашими садовниками такие вопросы, как время сенокоса и рассеивания семян или необходимость борьбы с нежелательными травами. Время от времени она возвращалась домой из других уголков страны с тюками сена, содержащего семена новых видов растений, по ее мнению, полезных, таких как дикорастущая морковь или погремок, или же новая разновидность лабазника. Затем, выбрав безветренный день, она расхаживала по лугу, тряся привезенным сеном и рассеивая семена.

Клайв же не столько любил природу, сколько был заворожен ею, – похоже, он хотел сохранить все чудеса лишь для того, чтобы разгадать их. Действуя вместе, они превратили сады и земли Балбарроу в экологический заповедник, создав все возможные среды обитания – болото и луг, лес и овраг, кустарник и пустошь – и в течение нескольких лет засадив все это березой, ольхой и ивой, вязом, липой, тополем и сливой, боярышником, жимолостью, терном и бирючиной. Каждый дюйм земли был отведен под растительность, которую мотылек, гусеница или куколка могли счесть полезной или аппетитной.

Таким образом, великаны в семействе молей, гигантские бражники, получили в свое распоряжение целые угодья: липы для бражника липового, сосны для бражника соснового, тополя и ольха для бражника тополёвого, а также бирючина, ясень и сирень для бражника сиреневого. Одиннадцать акров луга, простиравшегося от сада до ручья, были щедрой рукой отданы таким любителямлуговой травы, как горностаевые моли и коконопряд, мохнатых черных гусениц которого было хорошо слышно теплым весенним утром, – настолько громко они всасывали росу, сидя на высоких травинках. На берегу ручья были посеяны болотные растения, которыми питались металловидка злаковая и капюшонница, ивы были предоставлены в распоряжение большим гарпиям и вилохвостам березовым, тогда как островки леса, березовые, дубовые и вязовые рощицы отошли вилохвостам буковым и одонтоперам двузубчатым, пяденицам березовым и древоточцам ивовым. За сливовыми и персиковыми деревьями родители ухаживали не ради фруктов, а потому, что их листья привлекали гусениц стрельчатки, арлекина и других обожающих фруктовые деревья молей. Пойдя на север, вверх по склону холма, вы нашли бы тысячи ярких гусениц медведицы кровавой, украшенных оранжево-черными полосками, а также коконопрядов, желтогузок, пядениц и совок, порхающих над иван-чаем и крестовником, вьюнком и щавелем, наслаждающихся теплыми деньками единственного лета их короткой жизни.

Поля оставались в диком, невозделанном виде, в полной власти сорняков, а живые изгороди представляли собой непролазное сплетение бредины и подмаренника, ежевики и терновника. Ни один фермер ничего подобного не потерпел бы, но зато в этих зарослях превосходно себя чувствовали такие биологические виды, как хохлатки, волнянки и коконопряды, для жизни которых большую угрозу представляла сельскохозяйственная обработка земли. Не были забыты и виды, предпочитающие пригородные сады. Искусственные террасы, расположенные к югу от дома, были облагорожены сиренью, будлеей и ароматным табаком, кадушками со средиземноморской геранью и олеандром, петуньей и фуксией, виноградом и бальзамином. Все эти растения нужны были для того, чтобы пяденица сливовая, винный бражник, садовая ночница, стрельчатка яблонная или бражник вьюнковый с его длинным языком могли собирать нектар на цветках растений, по названию которых они получили имя. Даже нахальный дикий виноград, разросшийся под окнами моей спальни и осенью окрашивающий южную стену дома в насыщенный благородный оттенок красного цвета, был посажен главным образом для того, чтобы привлечь неуловимого бражника «мертвая голова».