Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он успокоился через несколько минут ритмического покачивания бегущего вагона и улыбнулся, вспомнив товарища Викстрема.
Это был отличный парень, бывший типограф, гравер. Он изготовлял замечательные документы подпольщикам, паспорта и удостоверения, которые казались более подлинными, чем настоящие. Как они хохотали, когда Викстрем вручал ему документ агента охранки. Он давно так весело не смеялся.
Действительно, долговязый Викстрем был душа-человек и прекрасный товарищ, его провал и арест месяц назад нанесли тяжелый удар организации. Но против него, кажется, нет явных улик, и его должны были скоро освободить.
Машинист давал гудки, поезд подходил к какому-то полустанку, и Коскинен, не желая через две-три станции, когда все выяснится, быть арестованным «согласно телефонному распоряжению», обошел вагоны и сказал товарищам, чтобы они сходили на ближайшей остановке.
— Почему изменен план? — спросил Лундстрем.
— Нужно, — спокойно ответил Коскинен.
И никто никогда не узнал от него, что произошло в вагоне.
Он устало и довольно улыбался, вспоминая об этих минутах, но ни за что в жизни не желал бы их повторить.
Он улыбался, вспоминая веселье Викстрема.
Он не знал еще, что Викстрем, возвращаясь с допроса в тюрьме, бросился в пролет лестницы и разбил голову о каменные плиты.
Когда все на станции собрались около багажного сарая, Коскинен весело объявил товарищам:
— Ну, теперь мы золотоискатели.
— Как?
— Что?
— Ничего особенного, простые золотоискатели.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Так они превратились в геологическую партию Хельсинкского университета.
И вот живут они уже неделю в затерянной деревне, на берегу быстрой порожистой речки.
С пригорка видны стройные березы, уже готовые расстаться со своим осенним оперением. Вот дрожит всеми листьями осина; там красные багряные россыпи рябины и сверкающая зелень соснового перелеска, а дальше сумрачные, тяжелые ели.
А надо всем этим — просторная тишина.
Лундстрема сначала это успокаивало, он ровнее и глубже дышал и, приобретая все большую уверенность, становился все менее раздражительным. Его уже не так сердила спокойная медлительность Олави. Лундстрему казалось, что, даже если бы над головой Олави горела соломенная крыша, он все же сделал бы две-три затяжки из своей самодельной трубки, прежде чем ответил бы на вопрос, где находится ведро с водою. Инари утверждал, что нет никакой тишины, наоборот — весь лес наполнен различными шумами, и всякая сосна своему лесу весть подает, а осина и без ветра шумит, что он по треску сучка узнает погоду на завтра. И Лундстрем уже не смеялся, когда подслушал невзначай, как Инари, остановившись перед стройной сосенкой и ласково похлопывая ее ладонью, говорил:
— Растешь, голубушка? Ну что ж, расти, расти.
И безапелляционность распоряжений Коскинена становилась ему все понятнее, он чувствовал за нею огромную опытность старшего товарища, его почти безошибочную быструю сметку и находчивость.
— Это лучший лесоруб севера, — не без гордости сказал однажды про Коскинена Инари.
И потом Коскинен был представителем Цека. Слово «Цека» звучало для Лундстрема как торжественная клятва верности.
И вот теперь он, Лундстрем, выслушивает распоряжения человека, который бывал на заседаниях Цека.
И Лундстрем, гордясь выпавшей на его долю честью, старался точно выполнять все распоряжения начальника, но все же окружившее его лесное безмолвие утомляло его, и ему казалось, что в этой неразличимой для него тишине кроется какой-то неожиданный подвох.
Через несколько дней он уже начал тосковать по металлическому шуму мастерской.
После работы, возвращаясь с выпачканным черникой ртом домой, в небольшую избу бобыля, он завидовал спокойному, равномерному храпу Олави и Инари.
И в такие часы он тихо разговаривал с Коскиненом.
Но Коскинен требовал — идти спать, завтра ведь снова работа, и Лундстрем покорно укладывался.
Коскинен, спокойно улыбаясь в подстриженные усы, велел товарищам срывать дерн и оставлять, будто напоказ, свежие проплешины сырой земли.
Коскинен требовал, чтобы ребята отбивали своими геологическими молотками от больших камней куски. Сам он карабкался по обнаженным у берега породам и, деловито собирая образцы, серьезно и пристально изучал их, взяв на ладонь.
У очага накопилась груда камней разной формы и величины; слюда в неотесанных кусках гранита радовала непривычный глаз своим блеском.
Так они проводили дни, иногда далеко уходя от селения.
Однажды Коскинен ушел один по берегу ручья в лес и вернулся поздно вечером, встревоженный и, казалось, расстроенный.
Он курил и сосредоточенно молчал, молчал и Олави. Инари ладил постель ко сну, и Лундстрему чудился какой-то заговор против него. Он сознавал, что все это пустяки, и все это ему только так кажется, но молчаливость была не в характере Лундстрема, она тяготила его.
И на второе утро Коскинен, приказав собирать камни и поднимать дерн на видных местах, опять ушел в лес.
Инари выполнял распоряжения Коскинена настойчиво и неукоснительно.
Олави порою останавливался и, держа в ладони отбитый осколок валуна, задумывался о чем-то далеком.
Лундстрем же поковырял немного дерн, потом обозлился и плюнул:
— Инари, зачем мы это делаем?
— Должно быть, нужно.
— А ты сам не знаешь?
— Нет.
— Я так не могу работать!
И снова молчание и попыхивание трубками. И снова через несколько минут Лундстрем с раздражением бросает камень и говорит:
— Олави, зачем мы этой работой себя изводим? Надо, наконец, узнать, о чем думает «старик».
На третий день после приезда в деревню вечером у очага, на котором в чугунке варился картофель, Коскинен с довольным видом объявил, что он нашел нужную зарубку, теперь все в порядке.
— Зарубку не смоешь. Я знал это, а найти не мог. Молния в сосну ударила. Надо завтра стряпуху нанимать и приниматься за настоящее дело.
Но едва Коскинен собрался рассказать, в чем теперь будет заключаться их работа, как раздался стук и в горницу вошел старик — местный староста; с ним был тринадцатилетний мальчик, его внук.
— Садись, гостем будешь, — спокойно сказал Коскинен, и хитроватая улыбка застряла в уголках его губ.
Старик спокойно опустился на лавку. Нары шли вдоль стен всей горницы; было темно, и только огонь очага чертил огромные тени на потолке. Было слышно, как закипела в чугунке вода.
Наконец старик спросил:
— Так, из Хельсинки?
— Да, отец.
И снова наступило молчание.
— За чем к нам пожаловали, чем привлекли ваше столичное внимание наши заброшенные места?
— Видишь ли, отец, — сказал располагающим, вкрадчивым голосом Коскинен, — я сам собирался сейчас зайти к тебе и объяснить. Мы посланы университетом. — Коскинен вытащил бумажку и показал ее старику.
Старик придвинулся к огню и медленно стал читать удостоверение, видимо не совсем улавливая его суть. Непонятные слова внушали ему уважение.
