Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На родине нам приготовили встречу: нас судили. Меня приговорили на пять лет. Я семь месяцев протомился на каторжных работах на острове, а затем бежал. В тысяча девятьсот двадцатом году зимою я работал на лесоразработках…
— Ну, а дальше я все знаю, — прервал Коскинен.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Лодка пристала к набережной. Коскинен и Инари сошли на берег и пошли к Эспланаде.
А вокруг люди громко разговаривали и утверждали, что жюри напрасно присудило первый приз яхте «Трильби».
Проходящие отряды шюцкоровской молодежи мерно чеканили шаг и пели о родине, о Суоми, о том, что «Нищета твоя светла».
— Вот лгут-то!
Коскинен усмехнулся и, проведя рукой по подстриженным усам, как бы снимая с лица приставшую в лесу паутину, сказал:
— Знаешь, когда я по-настоящему человеком стал? Всеобщая забастовка — да, это была всеобщая забастовка пятого года…
Они свернули в переулок и на углу чуть не столкнулись с низкорослым, коренастым парнем в кепке. Одежда его пахла машинным маслом.
— Коскинен, — сказал он и подмигнул в сторону Инари.
— Наш, — буркнул Коскинен.
— Товарищ Коскинен, у меня был обыск, ничего не нашли, и я пошел сказать тебе об этом. Прихожу и вижу: входят несколько шюцкоровцев и полицейских в дом, где ты живешь. Я остановился, смотрю: из окна твоего дома один полицейский делает знаки тем, кто остался на улице, и все они поднялись и не вышли до сих пор из твоей квартиры. Тебе нельзя идти домой, Коскинен.
— Тогда мы и не пойдем домой, — спокойно ответил Коскинен. — И тебе, Лундстрем, лучше исчезнуть из города на время. Я тебе дам партийное задание — важнейшее дело, и начальником твоим будет Инари, который шагает с нами рядом, и третьим человеком в том деле будет товарищ Олави: ему я назначил свиданье через час у памятника Рунебергу. Скоро время, идемте туда.
И они пошли к Эспланаде.
Ужасная штука — тюрьма, глухая одиночка.
Сидишь и не знаешь, что творится на воле.
А на воле весна, и все ручьи горланят, и все птицы щебечут, и ты вспоминаешь подругу и боевых ребят, с которыми тебя сдружила революция.
И, повернувшись спиною к глазку, ты начинаешь мечтать об общей камере.
Замечательная вещь — общая камера, если там находится настоящий революционер; тогда там незнающие узнают все: о том, как мир раскололся на две половины, и в одной все несчастья, какие только есть на свете. И затхлые комнатушки, где ютятся четыре семейства в двадцать человек; и ужасы землянок с полом из жидкой глины, куда бросают забастовщиков; и тяжесть пахоты под конвоем, когда любимая женщина с ребенком на руках, удерживая рыдания, смотрит на тебя из окна; и мордобой в строю, и глухое звяканье наручников, и суетливая безвыходность безработицы.
Мир, где все сделано нами и ничто нам не принадлежит, даже жизнь.
И другая половина, где, наконец, началась настоящая история человечества.
Мир, где из подвалов и клетушек рабочих переселяют в господские особняки и квартиры, мир, где от командира до рядового — все товарищи. И все сделанное ими принадлежит им.
Все это так близко, рядом с нами.
Обо всем этом узнал Олави в бесконечные дни заключения в общей камере от настоящего коммуниста, и эти дни наполнились важным и волнующим. И он тоже стал коммунистом и, уходя из тюрьмы, получил явку к Коскинену.
И еще он узнал, что финляндских рабочих, батраков, торпарей и лесорубов господа хотят заставить воевать против русских революционеров. Пользуясь несознательностью, темнотой, водкой, лживой газетой, силой оружия — всем, чем они опутали нас, господа хотят задушить Петроград и…
— Нет, этот номер им не пройдет, — шепчет про себя Олави, слушая боевой «Бьернборгский марш».
Его пел отряд союза фронтовиков, проходящий по Эспланаде.
Кулаки сжимались сами собой, когда он смотрел на ровные шеренги этих господских молодчиков.
И все-таки жизнь ему казалась неожиданной и светлой: ведь он только вчера вышел из тюрьмы и через несколько дней увидит Эльвиру и детей. Но дети — не главное, главное — Эльвира. Как она замечательно смеется!
Он читал надпись, высеченную на граните пьедестала памятника:
Наш край, наш край, родимый край!
Греми, о клик святой!
Таких, волна, сторон не знай,
Где любят так свой край родной,
Как любим север свой!
И когда он произносил слово «север», ему вспоминалось, как он с Эльвирой и Каллио шел под утро после веселой ночи с разбитой гармонью по накатанной дороге, и падал мягкий, нежный снежок, и солнце вставало из-за темного леса.
И тогда Коскинен положил руку на плечо Олави и спросил:
— Ты из Похьяла?
— Мы все из Похьяла, — ответил Олави, как было условлено.
— Тогда идем с нами, тебе будет работа, и начальником твоим — Инари.
— На сколько времени?
— Нельзя об этом говорить.
«А как же Эльвира?» — чуть не вырвалось у Олави, но он промолчал и протянул руку Инари.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В первом вагоне на чистой скамейке одиноко сидел Олави и следил, как за окном проворно уходили сосны на юг и мелькали за ними блестящие, как стальные ножи, озера; он думал о том, что Хелли, наверно, уже большая девочка, и боялся, что она не узнает его.
Во втором вагоне Лундстрем думал о том, кто снимет его комнатенку, кому достанутся его пожитки, брошенные на произвол судьбы, как его будут разыскивать товарищи по мастерской.
Лундстрем радовался, что он, молодой еще работник организации, едет куда-то вдаль по секретному и очень важному делу.
Против Лундстрема на скамейке горячо спорили о политике три пассажира.
— Министра Ритавури[7] я, будь на то моя воля, обязательно убил бы. Нам стоит только начать, и Англия, и Франция, и Америка, и Лига наций сразу придут на помощь, — горячился один из них.
Другие с ним не соглашались. Один говорил:
— Англия далеко, Америка еще дальше, а Россия близко, и если она не посягает на нашу независимость, то лучше не заваривать каши.
Другой поддакивал:
— Вот если бы Англия и Америка начали, тогда бы можно было и нам взяться. — И он, как бы ища поддержки, обратился к Лундстрему: — Как вы думаете, молодой человек?
Лундстрем
