Эйзенхауэр. Солдат и Президент - СТИВЕН АМБРОЗ

Во время путешествия и после прибытия в Калифорнию Джон обсуждал с отцом будущее. Ему было семнадцать лет, и он обдумывал возможность поступления в Уэст-Пойнт. Эйзенхауэр старался не подталкивать его в этом направлении (впрочем, Джон знал, что обрадует отца, если станет слушателем военной академии), но хотел убедиться, что молодой человек понимает, на что идет.

Эйзенхауэр объяснил ему , что, избрав профессию юриста, врача или бизнесмена, "он достигнет того положения, которое соответствует его характеру, способностям и амбициям. В армии же... все несколько по-иному". Независимо от того, насколько хорош офицер, как он выполняет свои обязанности, присвоение ему очередного звания зависит от выслуги лет.

Ссылаясь на свой пример, Эйзенхауэр сказал, что он в армии с 1911 года. За двадцать девять лет службы он получал от своего начальства только благодарности и наивысшие оценки. Он учился в лучшей военной школе и закончил ее с наивысшими результатами. Но все это никак не повлияло на его продвижение по службе. Присвоение следующего звания вплоть до ранга полковника определяет выслуга лет, генеральская звезда присваивается уже независимо от выслуги лет. Но выпуск Эйзенхауэра достигнет уровня полковника только в 1950 году, а ему в то время будет уже шестьдесят, и Военное министерство не станет присваивать звание генерала тому, кто в скором времени должен отправиться в отставку по возрасту. Следовательно, сказал Эйзенхауэр своему сыну, его шансы получить генеральское звание "равны нулю".

В этот момент, писал Эйзенхауэр позднее, "Джон, должно быть, не понимал, почему я вообще остаюсь в армии". Резонное недоумение. Эйзенхауэр объяснил, что жизнь его в армии "потрясающе интересна... она свела меня с людьми большого таланта, чести и высокой ответственности перед страной". Он заверил сына, что запретил себе думать о карьере. "Я сказал ему, что высшее удовлетворение человек получает от наилучшего исполнения своих обязанностей. Мое честолюбие удовлетворяется тем, что, когда меня переводят в другое место, все мои командиры сожалеют о расставании со мной *37

1940 год оказался самым успешным во всей предшествующей карьере Эйзенхауэра. Он был старшим помощником командира 15-го пехотного полка 3-й дивизии и командиром 1-го батальона 15-го полка. Ему это не просто нравилось, он этим наслаждался и упивался, письма его того периода полны энтузиазма. Например, он писал Омару Брэдли 1 июля 1940 года: "Я еще никогда в жизни не получал такого удовольствия от работы. Как и все в армии, мы по горло в делах и проблемах, больших и малых. Но работа радует!.. Я и подумать не могу ни о какой другой" *38. Относительно спокойная жизнь, которую он вел в Маниле, сменилась постоянным физическим напряжением, которое было его стихией. После августовских полевых учений в штате Вашингтон — на местности, которая, по его словам, "служила бы прекрасной декорацией для пьесы в Гадесе: пни, болота, бурелом, непролазные кусты, ямы и холмы!" — он писал Джироу: "Я мерз по ночам, никогда не спал подряд больше 1 3/4 часа и был постоянно измотан, но я чувствовал себя превосходно". Этот опыт укрепил его в убеждении: "Я принадлежу войскам, только с ними я счастлив" *39.

В пятьдесят лет он был в прекрасной физической форме. По возвращении с Филиппин один из друзей сказал ему, что он выглядит похудевшим и утомленным. Эйзенхауэр ответил, что сам он чувствует себя превосходно, а вот Мейми постоянно болела в тропиках, и, хотя от жары он немного устал, вес его здесь быстро восстановится .

Так оно и случилось. К осени 1940 года он снова обрел прежнюю силу. Большинство малознакомых людей давали ему на десять лет меньше его настоящего возраста. Занятия на свежем воздухе и учеба войск восстановили его былую мощь. Широкоплечий и широкогрудый, он по-прежнему обладал естественной грацией атлета. Тело его всегда было пружинистым. Он ходил упруго, размахивая руками и все замечая.

Голос его был глубок и громок. В разговоре он живо жестикулировал, отсчитывая на пальцах свои аргументы. Его способность концентрироваться развилась сильнее, чем когда бы то ни было. Взгляд его внимательных голубых глаз приковывал слушателя.

Он почти полностью полысел, небольшие светло-каштановые пряди остались только сзади и у висков, но лысый череп его нисколько не портил, может, потому, что хорошо сочетался с его широким подвижным ртом. Свою заразительную ухмылку и добродушный смех он сохранил без изменений.

Эйзенхауэр обладал живым умом, идеи теснились в его голове, поэтому речь иногда была слишком быстрой. Весь его облик буквально излучал уверенность в себе. Он хорошо исполнял свое дело и знал это, а также знал, что его начальство видит его достоинства. Он был готов к выполнению трудных задач, к ревностному служению армии и нации.

Эйзенхауэр оставался на службе до шести часов вечера семь дней в неделю; он устанавливал расписание занятий, проводил проверки, давал наставления только что назначенным младшим офицерам, наблюдал за полевыми учениями, изучал войну в Европе и применял ее уроки к своей части. Его заботило и моральное состояние людей, он делал все возможное, чтобы поднять дух подчиненных и поддерживать его на высоком уровне. Он был убежден, что "американцы не смогут или не захотят воевать с максимальной отдачей, если они не найдут смысл и назначение отдаваемых им приказов", поэтому он говорил с людьми, задавал вопросы, слушал, наблюдал. Он терпеливо, четко и логично объяснял офицерам и солдатам, почему то или иное задание надо сделать так, а не иначе. Он встречался с людьми и во внеслужебной обстановке, выслушивал их жалобы и, когда требовалось, помогал им.

Он считал, что "моральный дух одновременно и самый прочный и самый хрупкий предмет. Он может выдержать потрясения и даже катастрофы в боевых условиях, но может быть полностью разрушен протекционизмом, равнодушием или несправедливостью". Эйзенхауэр не терпел протекционизма и равнодушия и старался быть справедливым со своими подчиненными. Впрочем, он также знал, "что с армией нельзя нянчиться и цацкаться, поскольку это разлагает и снижает боеспособность" *40. Поэтому он упорно тренировал своих людей с утра до вечера, каждый день, без поблажек, как и самого себя.

Эйзенхауэр ненавидел любые проявления лености, особенно если замечал ее у офицера регулярной армии. Он однажды рассвирепел, увидев, как один из его офицеров просматривал тренировочные программы, "со страхом отмечая, что они более продолжительны, чем предыдущие, и принесут ему неудобства!". Он сказал как-то своему старому другу Эверетту Хьюзу: "Я не знаю более серьезной задачи в жизни, особенно для военнослужащих регулярной армии, чем выполнять свои обязанности со всей отдачей и изобретательностью!" *41