Волга - матушка река. Книга 1. Удар - Федор Панфёров

— Ученика за стол, — и никогда не оставался на чай.

— Чего же ты, братец, не говоришь мне спасибо: денежки на дороге не валяются, — выдавая за уроки восемь рублен, выговорил ему однажды купец Самоедов.

Аким резко ответил:

— Нет. Деньги порою валяются на дороге: обронит кто-нибудь. А разум никогда не валяется. Я вашему сыну передал частицу своего разума… потому не я, а вы должны меня благодарить. И говорите со мной на «вы», господин купец, иначе я в ваш дом не явлюсь.

— Ну, это ты слишком… слишком, — пригласив Акима вечером к себе на квартиру, посмеиваясь, говорил Владимир Николаевич. — Верно, но слишком… Говоришь, у Самоедова после твоих слов глаза вылупились, как у судака? Хо-хо! Ничего, придет время, не так вылупятся. Только ты подожди стрелять словами по купчишкам. Верно, разум на дороге не валяется. Ловко ты его. Однако потерпи: блох и тех поодиночке не перебьешь, потому до поры до времени держи язык за зубами. Голову перед ними не клони, но… и не фордыбачься, как говорят здешние мещане. С разумом все надо делать, — строже добавил, затем снова улыбнулся и захохотал. — Но здорово! Здорово ты Самоедова!

Заслышав в прихожей легкие шаги, вернее стук каблучков, Владимир Николаевич поднялся со стула, высунулся в дверь и весело воскликнул:

— Оленька! Пришла? А знаешь, кто у нас? Ты все спрашивала, почему он не заходит.

На него налетела, как ветерок, тоненькая девушка, одетая в форму гимназистки — коричневое платье, белый передник, белый воротничок, волосы, гладко причесанные, толстая коса через плечо сваливалась на грудь.

— Кто? Папа! Кто? — целуя его, спросила она, видимо радуясь больше встрече с отцом, нежели предстоящей встрече с тем, кто пришел.

— Аким, — ответил отец.

Оля заглянула в комнату и вся вспыхнула, загорелась, а отец, повернувшись к ней, к такой растерянной, сам растерялся и, думая: «А ведь она уже большая… ей тоже пятнадцать, как и Акиму», — проговорил:

— Спрашивала ты, почему Аким к нам не заходит. Видишь, зашел. Ну, побеседуйте, а мне надо письменные работы учеников просмотреть.

Приблизительно через час в комнату снова вошел Владимир Николаевич и, видя, как его дочь и воспитанник весело разговаривают, сидя за столом друг против друга, положил одну руку на голову Акима, другую на голову дочери.

— Хорошие вы у меня оба… Только пора вам за ум браться. Математика, история, география, физика… все это очень, очень хорошо. Изучайте. Но надо еще иметь и свой глаз на мир. Почитайте и те книги, которые в программу не входят. Хотя бы вот эту, — он сходил в кабинет, принес толстенькую книгу и положил ее на стол. — Это статьи по политической экономии Туган-Барановского. Фамилия-то какая? Туган да еще Барановский. Но пусть она не смущает вас. Читайте вдвоем… Час в день. Что непонятно, спросите у меня.

— Папа! Запрещенная? Наконец-то, — с восхищением глядя на отца, прижимая к себе книгу, спросила Оля.

— Нет. Автор даже премию получит… от царя. Однако полезного много, — Владимир Николаевич боялся дать им «запрещенную» книгу: по наивности похвалятся и разболтают. Книга Туган-Барановского была ходовая: автор стремился свести воедино идеологию рабочих и капиталистов, называя последних прогрессивным классом… И Владимир Николаевич при обсуждении того или другого непонятного места в книге умело отбрасывал все нелепое, растолковывая юнцам доподлинные законы политэкономии.

Так, в учебе, труде, все в большем и большем сближении Оли и Акима, у которых дружба уже перешла в светлую любовь, пробежали годы. За это время пронеслась империалистическая война и свершилась февральская революция.

В эти дни Владимир Николаевич Марков, до сей поры малозаметный преподаватель истории в реальном училище, вдруг стал общеизвестным в городе: на цементных заводах, расположенных по берегу Волги, в средних учебных заведениях, сельских школах — всюду появились не только сторонники партии большевиков, но и настоящие ее бойцы, таившиеся до этого в «подполье». Всеми ими руководил Владимир Николаевич, а сам в свою очередь был связан с группой большевиков Москвы и Питера, а через них и с Владимиром Ильичем Лениным.

И наступила жизнь — бурная, сложная; люди, создающие новый строй, умели яростно драться с оружием в руках на фронтах гражданской войны, но чтобы управлять страной, у них пока что еще не было опыта, и, несмотря на это, Советская власть росла, крепла, проникала в самые глубины народных масс… и всем, особенно молодежи, казалось, вот-вот они очутятся в коммунизме.

— Не надо, Оленька, — однажды, уже будучи ответственным секретарем уездного комитета партии, сказал Аким Морев, радостно поблескивая глазами. — Не надо. Ну, зачем ты повесила эти кружевные занавески? Мамины, говоришь?.. Спрячь их. Это мещанство, занавесочки на окнах. Подожди… ну, еще два-три года… и у нас появятся прекрасные столовые, замечательные дома-коммуны, тогда выберемся мы из этих квартирок, затхлых уголков мещанства.

И Ольга спрятала мамины занавески: она тоже мечтала о коммунизме и, ероша кудлатые волосы Акима, глядя куда-то в радостную даль, произносила:

— Да. Да. Комиссар ты мой косматый! — Так прозвали мещане Акима Морева за его шевелюру.

Но вскоре к ним зашел Владимир Николаевич. Посмотрев на оголенные окна, на запыленные стекла, на давно не метенный пол, на неубранную кровать, гневно обрушился:

— Ай-яй-яй! В такой обстановке я уже однажды видел Акима. Ну, тогда он «путешествовал». А теперь? Теперь ему партия доверила большое дело… А он? Немедленно, Оленька, повесь занавески, немедленно убери постель, подмети пол. Это не мещанство, а вот грязь, неряшливость хуже мещанства.

А когда отгремели раскаты гражданской войны, когда был пережит страшный голод в Поволжье — год тысяча девятьсот двадцать первый, — когда промышленность стала восстанавливаться, когда сельское хозяйство пошло на подъем, Владимир Николаевич вызвал к себе на квартиру Акима и Ольгу. Усадил их за стол, сказал:

— Вот что, молодая чета. Марш учиться: нам нужна своя интеллигенция.

— Мы же… мы уже учились, Владимир Николаевич, — уважительно возразил Аким Морев. — Я окончил реальное, у Оленьки аттестат зрелости.

— Зрелость сия еще зелена, — полушутя произнес Владимир Николаевич. — Тебе, Аким, надо стать инженером, тогда наступит настоящая зрелость. Знаю, увлекался ты горным делом — поступай в горный институт. Тебе, Оленька, доченька моя, надо стать врачом. Увлекалась медициной — поступай в медицинский.

— И жить отдельно… от тебя, папа? — вырвалось у Ольги.

Владимир Николаевич усмехнулся:

— От меня отдельно — еще не беда. Чую, о ком речь. Да, придется. На каникулы приезжайте ко мне гостить…

По окончании институтов Аким Морев и Ольга выехали в Сибирь на строительство металлургического комбината. Здесь Аким Морев с группой разведчиков-геологов больше двух лет провел в горах Ала-Тау, изучая богатства недр, а Ольга работала в больнице. Затем он был избран секретарем городского комитета партии и за стойкость в борьбе с уклонистами всех мастей получил оценку в партии: «Морев — это человек с металлом в груди».

Так вот этот «человек с металлом в груди» чуть было не рухнул, как иногда рушится железобетонный мост, подточенный потоками реки.

На страну нахлынуло народное бедствие — война. Ольга, как врач, была призвана в армию и погибла в Берлине седьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года.

Ужас сковал Акима Морева.

Он первое время еще отвечал на сочувствие:

— Что ж. Да. Ничего не поделаешь. Слезами не поможешь… — Но все видели, как щеки у него вваливаются, глаза глубоко западают, и в них с каждым днем растет такая грусть-тоска, что кажется, они вдруг заполнятся безумием.

Аким Морев выдержал. Но рана не зажила, рана невидимо для посторонних глаз все время сочилась… Только самые близкие друзья понимали его душевное состояние и стремились излечить обычными житейскими медикаментами — «подобрать друга жизни», но и они понимали, что «он еще не отошел от Ольги»…

И сейчас, облокотясь на капот машины, Аким Морев смотрит в непроглядную тьму, и все время ему кажется, вот-вот из степей появится Ольга. Да вот она: все такая же тоненькая, с улыбающимися губами, идет к нему, протянув руки, и что-то неслышно шепчет.

В таком состоянии Аким Морев находился бы, очевидно, еще очень долго, если бы не крик Федора Ивановича:

— Едут! Право, едут. Давайте сигналить. Не пропустить бы, тогда жди — не дождешься.

Глава третья

Тьму настойчиво и упрямо разрезали ярчайшие прожекторы. Они бросали лучи то в небо, то в стороны, то вдруг скрывались и снова выныривали. Казалось, они неслись прямо на людей, стоящих около костра, и еще казалось, — они где-то вот тут, рядом.